Красный гаолян - Мо Янь
Бабушка довела ослика до Жабьей ямы и там опять его оседлала. Постепенно она снова стала ощущать аромат гаолянового вина, который принес с собой северо-восточный ветер. Она снова и снова пыталась храбриться, но чем ближе к развязке, тем сильнее ужас сковывал ее душу. Солнце поднялось высоко и припекало так сильно, что над землей клубился белый пар, но по бабушкиной спине пробегал холодок. Вдалеке показалась деревня, в которой жило семейство Шань, и, окутанная ароматом гаолянового вина, который становился все сильнее, бабушка ощутила, что ее позвоночник словно заледенел. В гаоляновом поле к западу от дороги какой-то парень горланил песню:
Сестренка, не бойся, смело ступай вперед!
Зубы мои железные, кости – сталь!
К небу дорога в девять тысяч ли ведет.
Ты не бойся, смело шагай вдаль!
Из высокого алого терема,
Вышитый красный мяч бросай,
Прямо в голову целься мне,
И тогда мы с тобой растворимся
В гаоляновом алом вине[47]!
– Эй, горе-певец, выходи! Что ты поешь? На маоцян[48] не похоже, но и на театр люй[49] не тянет! Все мотивы переврал! – крикнул прадедушка в гаоляновое поле.
3
Доев кулач, отец по жухлой траве, кроваво-красной в лучах заходящего солнца, спустился с насыпи, осторожно подошел к кромке воды по рыхлому песку, устланному ковром из водорослей, и остановился. На большом каменном мосту через Мошуйхэ стояли четыре грузовика, первый, тот, что наехал на грабли и проткнул шины, припал к земле перед остальными тремя, на его кузове виднелись темно-синие пятна крови и нежно-зеленые кляксы мозгов. Верхняя часть туловища японского солдата перевешивалась через борт, каска слетела с головы и болталась на шее. С кончика носа в каску капала темная кровь. Вода в реке всхлипывала. Шелестел дозревающий гаолян. Тяжелые солнечные лучи разбивались мелкой рябью на поверхности реки. Под корнями водорослей, во влажном песке, жалобно стрекотали осенние насекомые. Громко потрескивали темные обгоревшие остовы третьего и четвертого грузовиков. В этом обилии красок и нескладном хоре звуков отец увидел и услышал, как кровь с кончика носа японского солдата падает в каску со звонким бульканьем, словно кто-то ударяет в каменный гонг, и по поверхности лужицы расходятся круги. Отцу тогда шел пятнадцатый год. Когда девятого числа восьмого лунного месяца одна тысяча девятьсот тридцать девятого года солнце кренилось к закату и его угасающие лучи окрасили мир вокруг красным цветом, на лице моего отца, казавшемся еще худощавее после целого дня ожесточенной борьбы, застыла плотным слоем фиолетовая глина. Он присел на корточки возле трупа жены Ван Вэньи, набрал пригоршню воды и выпил, липкие капли просачивались сквозь пальцы и беззвучно падали. Потрескавшиеся опухшие губы коснулись воды, отец испытал резкую боль, между зубами в рот проник едкий привкус крови – он ощущался и в горле, отчего оно сжалось так, что окаменело, и отцу пришлось несколько раз кашлянуть, чтобы спазм прошел. Теплая речная вода лилась в горло, избавляя от сухости и доставляя мучительное удовольствие. Хотя от привкуса крови в животе забурлило, он продолжал зачерпывать воду снова и снова, пока она не размочила сухую потрескавшуюся лепешку у него в животе. Только тогда отец распрямился и с облегчением выдохнул. Почти стемнело, от солнца остался лишь красный ободок на самом краю небосвода. Запах гари, который шел от третьего и четвертого грузовиков на большом каменном мосту, стал слабее. От громкого хлопка отец вздрогнул, вскинул голову и увидел, как ошметки лопнувших шин, словно черные бабочки, парят в воздухе над рекой и падают вниз, а на ровную, как доска, поверхность воды с шуршанием сыплется черно-белый японский рис, взметнувшийся от взрыва верх. Повернувшись, отец увидел маленькую жену Ван Вэньи, которая лежала на берегу, а по воде растекалась ее кровь. Он вскарабкался на насыпь и громко крикнул:
– Пап!
Дедушка стоял на насыпи, выпрямившись. Он явно осунулся за день, прошедший в бою, под потемневшей кожей четко проступали скулы. В темно-зеленых вечерних сумерках отец увидел, что короткие жесткие волосы дедушки побелели целыми островками. С болью и страхом в сердце он бросился к дедушке и принялся теребить его:
– Пап! Пап! Что с тобой?
По дедушкиному лицу текли слезы, в горле клокотало. У его ног стоял, словно старый волк, японский пулемет, оставленный от щедрот командиром Лэном, а его ствол, похожий на сону, напоминал увеличенный собачий глаз.
– Пап, скажи что-нибудь, пап, скушай лепешку, только потом водички попей… если не будешь есть и пить, то помрешь от жажды и голода…
Дедушка согнул шею, голова упала на грудь. Его тело, словно бы не выдержав тяжести черепной коробки, потихоньку оседало. Он опустился на корточки на насыпи, обхватил обеими руками голову, всхлипнул, а потом вдруг воскликнул:
– Доугуань, сынок! Неужто нам с тобой конец?
Отец остолбенело смотрел на дедушку, в зрачках его широко распахнутых глаз, похожих на два бриллианта, светился тот самый мужественный, неистребимый бунтарский дух, которым изначально славилась моя бабушка, и этот луч надежды во мраке осветил душу дедушки.
– Пап, – сказал отец, – не печалься, я научусь стрелять из пистолета, буду тренироваться, как ты, в излучине реки стрелять по рыбе, а еще по семи монетам, разложенным в форме цветка сливы, и тогда поквитаюсь с этим ублюдком Рябым Лэном!
Отец резко вскочил на ноги, трижды взревел – то ли горько заплакал, то ли дико захохотал, – из его рта потекла ручейком темно-фиолетовая кровь.
– И то правда! Сынок, верно сказано!
Дедушка подобрал с черной земли лепешку, приготовленную собственноручно моей бабушкой, и принялся жадно глотать большими кусками; темно-желтые зубы с прилипшими крошками окрасились кровавой пеной. Отец услышал, как дедушка вскрикнул, подавившись лепешкой, и словно увидел, как лепешка с острыми краями медленно ползет в горле отца.
– Пап, спустись к речке, выпей воды, чтобы размочить лепешку в животе, – сказал он.
Дедушка нетвердой походкой спустился по насыпи, опустился на колени на водоросли, вытянул шею, словно мул или конь на водопое. Отец увидел, что дедушка, напившись, оперся обеими руками о землю и окунул в воду голову и половину шеи; речная вода, наталкиваясь на неожиданное препятствие, разбегались множеством пенистых волн. Дедушка держал голову под водой так долго, что хватило бы времени выкурить половину трубки. Отец с насыпи смотрел на своего отца, похожего на огромную отлитую из меди лягушку, а сердце снова и снова сжималось. Наконец дедушка рывком вытащил из воды мокрую голову, хватая ртом воздух, поднялся на насыпь и встал перед отцом. Отец видел, как с него стекает вода. Дедушка потряс головой, смахнув с себя сорок девять капель разного размера, словно множество жемчужин.
– Доугуань, – сказал дедушка. – Пойдем с папой, посмотрим, как там братцы!
Он шатаясь побрел через гаоляновое поле с западной стороны дороги, а отец двинулся за ним. Они наступали на поломанный гаолян и использованные гильзы, светившиеся слабым желтым светом, то и дело наклоняясь и опуская головы, чтобы посмотреть на своих товарищей, лежавших вдоль и поперек поля с оскаленными зубами. Все они были мертвы. Дедушка с отцом переворачивали их в надежде найти хоть одного живого, но увы. Руки стали липкими от крови. На самом западном краю отец увидел еще двух человек, у одного изо рта торчал самопал, а задняя часть шеи была разворочена так, что превратилась в месиво, словно разоренное осиное гнездо; второй лежал на боку, из его груди торчал острый нож. Дедушка перевернул их, чтобы посмотреть, и отец увидел, что у обоих переломаны ноги и вспороты животы. Дедушка тяжело вздохнул, вытащил самопал изо рта одного своего бойца и нож из груди другого.
Отец следом за дедушкой перешел через шоссе, казавшееся в темноте блестящим, в гаоляновое поле
