Кашпар Лен-мститель - Карел Матей Чапек-Ход
Он так и не понял, что ответил ему Коштял — и ответил ли вообще — на его прямое обвинение насчет Мариши. Но теперь ему стало безразлично, какой был бы ответ. Сомнений не осталось никаких, и самое из всего этого ужасное — что он не смог расквитаться.
Пока человек строит планы мести за смертельное оскорбление, ему невдомек, что толкает его на это ярость и обида, но если ярость сломлена насилием, остается лишь обида, и такая нестерпимая, что неудавшееся убийство кажется ему страшной бедой, бедой неизбывной, ведь только месть могла восстановить жестоко попранную справедливость.
Зато огонь ярости, пригашенный в Завазеле, перекинулся в Коштялову душу, да так вспыхнул, что того даже в жар бросило.
У Коштяла тоже кое-что брезжило в голове, просто искушение либо какая задняя мысль, и вот теперь она быстро созревала в намерение. Прежде он легко отгонял или подавлял ее в себе, а сейчас, после нападения Завазела, зло возобладало в нем, да с такой силой, что его охватило нетерпение. Злонамеренность его была бесхитростной:
«Ах, ты так! Ну дождёсси у мене!»
Потом к этому простому выводу прибавились и другие соображения, до того меткие да смекалистые, что Коштял даже поразился собственной смышлености. Хотя бы из-за хитроумия этого дела жаль будет от него отказаться. Правда, делом это не назовешь, наоборот, соль шутки в том, что он ничего не сделает своему сопернику, да и вообще никому.
Вот именно — шутка, ха-ха-ха!
Не сделает, и тем добьется своего!
Он прямо-таки сгорал от нетерпения — скорей бы уж сделать то, чего вовсе не надо делать!
Как раз сегодняшний день годился по всем статьям.
Было ровно одиннадцать, когда настал удобный момент.
За все утро они и словом не обмолвились, ни незадачливый убивец, ни спасшаяся жертва. Если требовалось по работе, объяснялись взмахом руки. За старшего в их паре был, само собой, Коштял. И стоило ему в случае чего прикрикнуть на Завазела, как у того из-под опущенных век начинали катиться слезы.
Больше всего Завазела унижало то, что Коштял и не думал меняться местами. Ведь если рельсы шлифуются на таком крутом склоне, как сегодня, совсем не все равно, куда толкать десятикилограммовый напильник — вверх или вниз. А Коштял все наваливается и наваливается снизу, откуда вдруг такая доброта? Это что же, за сегодняшнее?
А как он рявкал на Завазела всякий раз, когда тот по своей воле хотел стать снизу! Вот и сейчас...
Да, Коштялу как раз сейчас это было вовсе не с руки. Потому что в этот момент наверху, из-за поворота улицы Крутой показался трамвай; он ехал от вокзала битком набитый пассажирами и с опозданием минут на десять, а то и больше, которые требовалось во что бы то ни стало наверстать. Вниз он поедет по инерции, под действием собственного веса, на этом участке трамваи по инструкции движутся обесточенными, но зато и несутся как стрела. Да еще без тормозов! А что на путях стоят два ремонтника в голубых униформах, это вагоновожатых не смутит. Все трамвайщики привыкли к тому, что дорожники уклоняются от подъезжающих вагонов в самую последнюю минуту, с элегантностью, как бы колеблясь, — в том-то и состоит особый шик, приводящий в трепет неискушенного зрителя: а вдруг не успеют отскочить?
Так все было и на этот раз.
Трамвай стрелой мчался сверху, и чем ближе он надвигался, тем усерднее орудовал Коштял напильником.
Даже если б Завазел и уловил приближение вагонов, он бы не обеспокоился, потому как это дело стоящего снизу — увидев трамвай, вовремя убрать напильник.
Но Коштял, рассчитав все до доли секунды, держался до последнего, пока вагоновожатый не всполошился и не стал трезвонить изо всех сил.
Тормоза взвизгнули так, что задребезжали окна ближних домов, но было уже поздно. Коштял потянул в сторону свою рукоятку, но прежде чем удивленный Завазел последовал его примеру, трамвай — вжик! — остановился, да так, будто оттого, что уткнулся ему в спину.
Звякнула большая фара, и Завазел, раскинув руки, свалился меж рельсов на мостовую.
Он упал не сразу, а как-то замедленно, но замер уж настолько основательно, что не поднялся ни сам, ни с посторонней помощью, и пришлось его поднять, чтоб отвезти в больницу, однако на ноги он так и не встал до самой своей смерти.
Никаких угрызений совести Коштял не испытал, хотя со службы его немедленно уволили, сочтя, что он, алкоголик, непосредственно повинен в несчастье.
Вот те раз! Он уже давно не пьет, тем паче сегодня во рту у него не было ни капли. Обязан был, по-ихнему, предупредить товарища, зная к тому же, что тот глуховат? Дак при чем тут Коштял, если путейное начальство нанимает на службу глухих? Он тянул инструмент со всех сил, даже рукоятку из Завазеловых рук вытащил, да что толку, и крикнул ему, но тоже не подействовало. Какое глуховат, сущее полено! А вообще на крутых участках всегда так работают, много ли сделаешь, если будешь ждать по полминуты, пока трамвай не проедет, да еще когда напильник идет как по маслу и не хватает всего какой-то доли секунды? И так далее, в том же духе.
— Товарищ, говорите? — помрачневшим голосом закончил Коштял свои объяснения перед выпытывающим у него инженером. — Кажный пусть отвечает за себе и ни за кого другого!
Коштял чуть было не сорвался и не выложил пану инженеру, что это был за товарищ и как он у этого «товарища» выбил в роще у Мейчина напильник из рук, не то торчать бы инструменту сейчас в его теле.
Но вовремя опомнился и этот особенно убедительный факт приберег для себя, для «самосуда».
Конечно же, после Завазела на булыжниках Крутой улицы осталась лужа крови, но было бы куда хуже, если б пролилась его собственная — тогда, в роще. «Должон был схлопотать я, ан схлопотал Завазел!»
Самое же главное — Коштял не замарал рук злодейством, он-то, не в пример Завазелу, ничего такого не делал — повторял он про себя как припевку и всякий раз ощущал дикую радость, даже не пытаясь заглушить ее.
Но как посмотрит на случившееся Мариша, когда он ей все расскажет?
Ее еще не было дома, но он понял, что ему не придется рассказывать, лишь только заслышал издали тележку. Ее рыдания разносились широко окрест, и особенно усилились при подъезде
