Кашпар Лен-мститель - Карел Матей Чапек-Ход
Она испугалась, когда Коштял оглянулся. И, показывая туда-сюда на грядки, дескать, там и тут надо бы полить, — эти обманные жесты она потом частенько пускала в ход при Завазеле для отвода глаз, — сказала:
— Мне уж самой себе совестно было, ить я бегала за тобой боле, чем ты за мной!
Коштял наклонился и полил на ладонь из лейки — у большого пальца она вспухла, двумя подковами отпечатались на ней кровавые следы Маришиных зубов.
— Это уж ты зазря, — буркнул он.
Рана и в самом деле стоила такого укора.
— Вовсе не зазря! Ты бы ишшо в тот раз получил свое, кабы за мной стал волочиться! Думал, я так сразу дамся? Со спехом да с грехом ето не делается, голубок!
Он в изумлении глядел на нее.
Белая как мел, стиснув зубы, аж желваки на скулах вздулись, она смотрела на него своими жгучими глазами с какой-то дикой преданностью.
А из-под слив за ними следил Завазел; он видел, что Коштялу достается, но вот за что — это ему и в страшном сне не привиделось бы.
Изумлению Коштяла не было предела, он ничего не мог понять, но потом все-таки до него дошло. Мариша второе свидание с ним переиграла на первое, чтобы спасти свою женскую честь. У него будто пелена спала с глаз, и изумление уступило место прозрению: да-да, из-за одного только «доброго умысла» уступила Мариша ему тогда наверху...
И лишь теперь, как-то само собой получилось, она перешла с ним на «ты», и он понял, что она принадлежит ему вся, без остатка!
Грех густо окутывал Завазелов дом и сад.
И тот, кто расценил бы историю Флориша Коштяла и Мариши Завазеловой как «проявление любви к ближнему», и тот, кто с сожалением назвал бы ее «победой чувственной любви над душами», жестоко бы ошибся.
Оба любовника — а отрицать предосудительность их связи было бы крайне безнравственно — совершили лишь то, чего не могли не совершить, но в их падении не было почти ничего общего со сходными, казалось бы, падениями других грешников любви из простонародья. Они поддались наплыву низких страстей, и души их не попытались бороться с ними, может быть, оттого, что сами они так низко клонились к черной земле, которую надо было дважды на дню превращать в хлябь, чтоб дала она урожай, но все-таки нельзя утверждать, что не было тормоза на той наклонной плоскости, по которой они скатились в такую пропасть, что уже не могли надеяться на милосердие тех, кто смотрит на человеческие судьбы с точки зрения, так сказать, вечности, не принимая в расчет закономерные, столь человеческие, слишком человеческие случаи.
Коштялу надобно было оказаться между жизнью и смертью, чтобы добиться Мариши, склонив ее к «доброму умыслу» — заповеди христовых братьев-лигворианцев, и она с безотчетной наивностью откликнулась на ее призыв, уступив в том, в чем она, духовная дочь отца Каэтана, была наиболее непреклонна.
Эта ошибка, сохранившая ему жизнь, вынудила потом Маришу изощренно соблазнять его, выискивая возможность по второму разу доказать, что «со спехом да с грехом ето не делается, голубок!»
Так они свели счеты друг с другом, но был в этом треугольнике и третий!
Итак, густо окутал грех Завазелов сад и дом. Самому же хозяину было невдомек, что творится с его женой и товарищем. Он мог храпеть себе во все горло под своими сливами — Мариша и Коштял корпели каждый над своей грядкой, не перекидываясь ни взглядом, ни словечком, а ведь раньше разговоров не чурались, и Завазела это вполне устраивало, хотя он и на расстоянии руки ничего в них не разбирал.
Но тогда он мог по крайности подозревать, теперь же и такой возможности у него не было, и это при том, что между ними явно что-то произошло, иначе с чего бы этакая перемена? Прежде они даже за самой срочной работой выкраивали минутку, а то и другую, чтоб закончить разговор, ныне же и взглядом друг друга не удосуживали, даже когда перекликались с разных концов огорода.
Завазел, конечно, этих окриков не слышал, но улавливал по отрицательному, скажем, взмаху Маришиной руки, причем она даже головы не поднимала, а Коштял говорил куда-то в бок, к забору, и лишь так же, рукой, взмахивал в Маришину сторону.
Наверное, перебрасывались они не очень-то приятными словами, если потом замолкали до самой тьмы и сновали бок о бок, не замечая друг друга.
Да и вообще оба стали вздорными и злобными; стоило Завазелу заговорить с Маришей, как та обрушивалась на него с бранью, а раньше лишь обрывала его. Если прежде она могла хотя бы в ухо ему прокричать, что к чему, то теперь только отмахивалась, не давая себе труда объясниться с ним. И было какое-то неприкрытое криводушие в том, как она старалась поскорее отвязаться от него, даже взглядом своим, прежде вгонявшим Завазела, когда надо, в трепет, теперь избегала его.
С Коштялом поладить было еще труднее. Утром он покидал дом раньше Завазела, а вечером так припускал обратно, что за ним было не угнаться, уж если удавалось догнать его и завести разговор, Коштял переводил его на что-то свое, не давая ему и полслова вставить. Он толковал горячо и с самым дружелюбным видом, но о чем — Завазелу было невдомек. Чувствовалось в этом то же притворство, что и у Мариши, но еще и с усмешкой, издевкой.
Если он приставлял ладонь к уху, то Коштял кричал ему: «Эх ты, балда!» — и, махнув рукой, доставал бутылку, прикладывался сам, а потом передавал Завазелу, на том разговор и кончался.
Но что не ускользнуло от Завазела, так это их смушение, тщательно скрываемое, но оттого еще более заметное. В них обоих! Они его предали!
Теперь он мог положиться единственно на свое зрение, надобно глядеть в оба.
И как-то утром Завазел, преодолев свою лень, встал в половине пятого и босиком вышел в сад.
Они были за домом, и так как тропинка не скрипела, как лестница на чердак, Завазел неслышно, словно дух, подкрался к ним сзади.
Сроду он такой Маришу не видел!
Она заламывала руки, прямо-таки ладони себе выворачивала, и так рыдала-причитала, будто у нее матушка родимая преставилась. И все это перед Коштялом, а тот
