Гейвин Максвелл - Лети к своим собратьям, ворон
Телеграфные столбы и провода спускались по холму с одной стороны, электрические сети - с другой. Они сходились в Камусфеарне, а вокруг самого дома был высокий деревянный забор, за которым жили две выдры, которые когда-то были домашними ручными зверьками. Каждая из них более трёх лет назад совершенно непредсказуемо вдруг проявила такие свирепые наклонности, какие бывают у неукротимого леопарда.
С отчаянием и горьким сожалением о том, что дикие зверьки были лишены своей естественной среды обитания, я вынужден был признать, что в Камусфеарне я единственный из людей, кто ещё мог доверять им, кто в повседневном общении с ними всегда встречал у них обеих дружбу и любовь. И тогда я соорудил им то, что мне казалось идеальными условиями зоопарка. Тот страшный ущерб,который они нанесли остальным бывшим здесь людям: истерические, почти маниакальные постоянные нападения, которые характерны для зверьков семейства куньих, когда в них так или иначе пробуждается убийственный инстинкт, исключили всякую возможность оставить их на свободе. Максимум, что я мог позволить им теперь время от времени, - так это выводить их на прогулку, - раздельно, так как они ненавидели друг друга, - и нанять для них обслуживающий персонал, так как я сам не мог постоянно оставаться в Камусфеарне.
Теперь же, когда я сидел закутавшись в свою штормовку, а град барабанил по мне и, тая, затекал во все складки моей одежды, я взирал на то, что натворил в Камусфеарне: что наделал с животными и что сделал с собой.
За последние два года содержание этого хозяйства, сосредоточенного на выдрах, очень смахивало на жизнь на антарктической метеостанции. Оно обходилось в действительности в 7000 фунтов стерлингов в год независимо от того, был ли я здесь или где-то за тридевять земель.
За последнюю неделю его затапливало дождём, прошёл сильный снег и затем всё растаяло, так что снег с гор каскадами поплыл вниз по расселинам горных склонов.
Затем снова прошёл дождь, и ручей у Камусфеарны превратился в бурный стремительный поток, а от наводнения по всей территории вокруг дома появились огромные лужи. Они сверкали всякий раз, как сквозь низко плывущие тучи на время прорывалосьбледное осеннее солнце. Одна из них привлекла моё внимание из-за своей удивительной формы - это была совершенная восьмёрка. Она была в загоне для выдр с северной стороны дома в вольере у Теко, самца выдры, который уже прожил в Камусфеарне семь лет. Это был так называемый зоопарковый синдром поведения:
повторяющиеся, навязчивые движения в результате скуки и отчаяния. Час за часом, изо дня в день он ходил по этой тропинке до тех пор, пока не протоптал дорожку без растительности, достаточно глубокую, так что там застаивалась вода. Со временем, подумал я, она снова зарастёт травой, а заборы снесут, так как они больше не будут нужны. В конце концов я сдался, Камусфеарну придётся закрыть и обеих выдр отдать в зоопарк. А где буду жить я сам, ещё не знал.
Высоко на шелестящем ветру пролетел одинокий ворон, его глубокое горловое карканье почти заглушалось от собственной мощи. Я вспомнил, как Уилфред Тезинджер однажды рассказывал, что, когда караван верблюдов в Южной Аравии вдруг замечал одинокого ворона над головой, то бедуины старались отогнать дурное предзнаменование криком: "Лети к своим собратьям, ворон!" Теперь же, казалось, слишком поздно было прибегать к такому средству.
Между мной и забытым водяным знаком в вольере Теко стояло рябиновое дерево, волшебное дерево, которое растёт у любого старого дома на этом нагорье. Вокруг него сосредоточено так много гэльских предрассудков и преданий. Рябина - это хранитель, защитная сила, дерево жизни, бесконечно злопамятное, если ему навредить или отнестись к нему пренебрежительно, но способное также нести в себе добрые, - или злые, - пожелания тех, кто обладает способностью общаться с ним.
Немногие жители нагорья решаются срубить дерево рябины даже в ходе современного ведения лесного хозяйства, они не приносят её яркие ягоды в дом, ибо они - кровь дерева и на того, кто прольёт её, падёт проклятье.
Моя рябина уже сбросила свои ягоды, а ветер оголил её ветви от алых листьев, но она всё же привлекала моё внимание, потому что я смотрел на неё новым взглядом и поддался сильным, внезапным и свежим воспоминаниям. Пока я сидел там, прижавшись под ветром к мокрому склону над Камусфеарной, то вспомнил сад на берегу Эгейского моря, где был этим летом четыре месяца назад. Солнце нещадно палило, цикады трещали в густом фиговом дереве, цветы вьюнка обвивали ребристую колонну рядом с моим креслом, а над ними плясали великолепные бабочки.
Я сидел и читал машинописный текст неопубликованной автобиографии, историю жизни одной поэтессы. Я читал её, пожалуй, с большим, чем обычно вниманием, так как эти страницы относились ко мне и тем горьким событиям, которые произошли много лет тому назад. И вдруг один абзац как бы отделился от страницы и поразил меня с такой силой, как если бы меня ударили. Это было моё рябиновое дерево.
Я уж не помню ни тех слов, ни предложений, из которых состоял тот абзац, остался только яркий образ, который сохранился до сих пор. Мы крепко поссорились в Камусфеарне, и когда она уходила, то обернулась и так ядовито произнесла, что поверить этому было трудно: "Да простит тебя Бог! - И я ответил: "Он простит".
Этого короткого диалога не было на странице передо мной, но я читал неизвестное мне продолжение, ибо мы встретились много лет спустя совершенно случайно на лондонской улице, когда я уже был женат на другой.
Она всегда считала, что обладает огромной и ужасной оккультной силой, и в приступе ярости не сомневалась в своей способности омрачить мне будущие годы.
Ночью она тайно вернулась в Камусфеарну,- теперь я представляю себе эту жуткую ночь при сильном ветре и дожде, - ревущем прибое и колдовской луне, - положила руки на ствол рябины и со всей силой своего духа прокляла меня, сказав: "Пусть он страдает так же, как я страдаю теперь!"
Затем она ушла, скрывшись за смутными очертаниями холма. Я отложил рукопись и уставился на жёсткую темно-зелёную траву греческой лужайки, думая о том, как верно ход событий за последние годы следовал её слепому пожеланию разрушения.
Кое-что из этого она, должно быть, знала, так как это было известно всем, и я задался вопросом, ликовала ли она, но было гораздо больше такого, чего она знать не могла. Она не могла знать, среди многого прочего, что я теперь уже принял горькое решение отослать выдр в зоопарк, найти дом для собак и покинуть Камусфеарну. Теперь я больше не держу на неё зла независимо от того, повлияло ли её проклятье на ход событий или нет. Я только не понимаю, как может сосуществовать такая любовь и такая ненависть.
Одни говорят, что мир сгорит в огне, Другие - всё превратится в лёд.
Из тех желаний, которые были во мне, Ближе всех те, что к пламени стремятся.
Но если дважды суждено ему погибнуть, То ненависти тоже было много, Чтобы сказать, что лёд тоже хорош, И этого достаточно вполне.
Посмотрев на траву возле своей книги я заметил бледное существо размером в половину спички, которое рывками пробиралось между листьев. Временами оно трепыхалось как флаг на ветру, то перемещалось на несколько сантиметров вправо или влево, то продвигалось чуточку вперёд, то отступало. Нагнувшись, я разглядел лоскуток белого, почти бумажного листочка, который тащил на себе муравей размером в четверть меньше его.
Муравей пытался протащить его в направлении ко мне, но то и дело застревал между стеблями травы, как если бы бревно тащили горизонтально через лес. Тогда муравей начинал суетиться, отходил в сторону и назад, просовывал один конецсквозь препятствие и в итоге продвигался вперёд на дюйм-другой. Я посмотрел вокруг и поискал глазами вероятную цель его пути. Позади и справа от меня, образуя прямой угол, была грубая кирпичная стена высотой, пожалуй, метра полтора, а на верху стены была терраса, которая заканчивалась выжженной, необработанной землёй. Я подумал было, что гнездо муравья находится где-то поблизости на стене, но и до неё в ближайшем месте было около семи метров, к тому же между травой и стенкой находился голый цветочный бордюр шириной около метра, земля которого была вскопана и лежала неровными комками размером в мяч для гольфа. Какова бы ни была цель муравья, - достичь её представлялось совершенно невозможно.
Через четверть часа он добрался до рукописи, лежавшей на траве рядом со мной. На ней, прямо на словах "рябиновое дерево" он остановился отдохнуть, передвигая свою ношу в челюстях так, чтобы было поудобнее. Мне вспомнился Брюс со своим пауком, и приключения муравья стали моими.
Муравей отдыхал целую минуту на ярко-белой бумаге, медленно пошевеливая усиками, как бы выясняя, нет ли впереди какой-либо опасности. Затем внезапно, как бы по взмаху флажка, дающего старт, он бросился вперёд по странице и снова погрузился в травяные джунгли, отделявшие его от стены. Та же самая огромная и упорная энергия сквозила в каждом его движении, те же самые зигзаги то вперёд, то назад, те же манёвры и очевидное понимание принципов механики, всё то жеощущение верности курса: прямо к стене. Когда, наконец, он вышел из травы и добрался до сухих комков цветочного бордюра, грандиозность возникших перед ним препятствий ничуть не обескуражила его. У подножья каждой земляной горы, которая в масштабе для человека была бы в сотню метров высотой, он осторожно поворачивался, поправлял свою ношу и задом начинал подниматься по склону. На вершине он снова поворачивался лицом вперёд и бросался вниз по спуску. Муравей ни разу не пробовал избежать препятствия и обойти следующее, даже когда это казалось так легко на взгляд человека. Как цель, так и направление его курса были превыше всего.
