Росгальда - Герман Гессе
Чем яснее звучали эти голоса, тем боязливее сжималась душа художника в болезненном страхе перед окончательным пробуждением. Все снова судорожно закрывал он ослепленные глаза и, содрогаясь всеми фибрами, противился необходимой жертве.
Иоганн Верагут редко показывался в господском доме, он обедал и ужинал у себя в мастерской и почти все вечера проводил в городе. Если же ему случалось бывать в обществе жены или Альберта, он был тих и кроток и, казалось, забыл всякую враждебность.
На Пьера он, как будто бы, мало обращал внимания. Обыкновенно он заманивал ребенка к себе, по крайней мере, раз в день и оставлял его у себя или гулял с ним в саду. Теперь бывали дни, когда он даже не видел мальчика и не спрашивал о нем. Если мальчик попадался ему где-нибудь на дороге, он задумчиво целовал его в лоб, печально и рассеянно заглядывал ему в глаза и шел дальше.
Однажды после обеда Верагут зашел в каштановый сад. Был теплый, ветреный день, чуть накрапывал косой теплый дождь. Из открытых окон дома доносилась музыка. Художник остановился и прислушался. Пьеса была ему незнакома. Она звучала чисто и серьезно и поражала своей строгой, стройной и гармоничной красотой. Верагут слушал с задумчивой радостью. Странно, в сущности, это была музыка для стариков, в ней было что-то осторожное и мужественное, и ничто в ней не напоминало вакхического опьянения той музыки, которую он сам когда-то в юности любил больше всего.
Он тихо вошел в дом, поднялся по лестнице и без доклада, бесшумно вошел в гостиную, где его приход заметила только фрау Адель. Альберт играл, а его мать стояла у рояля и слушала. Верагут сел в ближайшее кресло, опустил голову и стал неподвижно слушать. От времени до времени он поднимал глаза и взглядывал на жену. Она была здесь у себя дома, в этих комнатах она прожила тихие, полные разочарования годы, как он напротив, у озера, в своей мастерской, но у нее был Альберт, она шла вперед и росла вместе с ним, и теперь сын был ее гостем и другом, и чувствовал себя у нее дома. Фрау Адель немного постарела, она научилась смиряться и довольствоваться малым, ее взгляд сделался твердым, а рот немного сухим; но она не потеряла корней, она твердо и уверенно двигалась в своей собственной атмосфере, и в этой атмосфере росли и сыновья. В ней было мало размаха и не слишком много порывистой нежности, ей недоставало почти всего, что ее муж искал и чего ожидал от нее когда-то, но ее окружала атмосфера тепла и уюта; в ее лице, в ее манерах, в ее комнатах было что-то твердое, определенное, здесь была почва, на которой дети могли расти и преуспевать.
Верагут с удовлетворением кивнул головой. Здесь не было никого, кто мог бы что-нибудь потерять, если бы он исчез навсегда. В этом доме могли обойтись без него. Он может построить себе мастерскую где угодно, в любом уголке света, и окружить себя деятельностью и жаром работы, но никогда эта мастерская не сможет быть родиной ни для кого. В сущности, он знал это давно, и это было хорошо.
Альберт перестал играть. Он почувствовал или увидел по взгляду матери, что в комнате кто-то есть. Он обернулся и изумленно и недоверчиво посмотрел на отца.
– Здравствуй, – сказал Верагут.
– Здравствуй, – смущенно ответил сын, подходя к нотному шкапу и начиная рыться в нем.
– А вы тут музицировали? – дружелюбно спросил отец.
Альберт пожал плечами, точно спрашивая: «Разве ты не слышал?» Лицо его залил румянец, и он низко нагнулся к полкам с нотами, чтобы скрыть его.
– Красивая вещь, – продолжал отец, улыбаясь. Он отлично чувствовал, как неприятен его приход, и с легким налетом злорадства сказал:
– Сыграй, пожалуйста, еще что-нибудь! Что хочешь! Ты сделал большие успехи.
– Ах, мне не хочется больше, – с досадой ответил Альберт.
– Ну, пожалуйста, без отговорок. Я прошу тебя!
Фрау Верагут испытующе посмотрела на мужа.
– Ну, Альберт, садись! – сказала она, ставя на пюпитр ноты. При этом она задела рукавом серебряную цветочную корзиночку с розами, стоявшую на рояле, и на блестящее черное дерево посыпались бледные лепестки.
Юноша сел за рояль и начал играть. Он был смущен и раздосадован, и играл, точно отвечая скучный урок, быстро и невыразительно. Отец несколько времени слушал внимательно, затем впал в задумчивость и, наконец, внезапно встал и бесшумно вышел из комнаты еще прежде, чем Альберт кончил. Уходя, он слышал, как юноша яростно ударил по клавишам и оборвал игру.
– Они и не почувствуют моего отсутствия, – думал художник, спускаясь по лестнице. – Боже, как далеки мы друг от друга. А ведь когда-то мы все-таки были чем-то вроде семьи!
В коридоре к нему бросился Пьер, сияющий и возбужденный.
– Папочка, – задыхаясь, воскликнул он, – как хорошо, что ты здесь! Подумай только, у меня есть мышь, маленькая, живая мышь! Смотри, вот, у меня в руке – видишь глаза? Желтая кошка поймала ее, и она играла с ней и так мучила ее, и все опять отпускала ее и опять ловила. А я живо-живо протянул руку и выхватил мышку у нее из-под носа. Что мы теперь сделаем с ней?
Он смотрел на отца, сияя от радости, но все-таки вздрогнул, когда мышь зашевелилась в его маленькой, зажатой в кулак руке, и издала короткий, трепетный свист.
– Мы пустим ее погулять по саду, – сказал отец, – пойдем!
Он велел подать себе зонтик и взял мальчика с собой.
Небо посветлело, дождь чуть-чуть накрапывал, гладкие стволы буков блестели, точно чугун.
Они остановились между пышно разросшимися, сплетающимися в узлы корнями нескольких деревьев. Пьер присел на корточки и медленно разжал кулачок. Щеки его раскраснелись, а светлые серые глаза сияли от возбуждения. И вдруг, точно не в силах больше переносить ожидания, он разом раскрыл ручку. Мышь, крошечный молодой зверок, опрометью выбежала из темницы, остановилась на расстоянии фута перед большим корнем и села на него. Видно было, как волновались от прерывистого дыхания ее бока и испуганно глядели вокруг маленькие блестящие черные глазки.
Пьер громко закричал от радости и захлопал в ладоши. Мышь испугалась и, точно каким-то волшебством, исчезла в земле. Отец тихонько пригладил растрепавшиеся густые волосы мальчика.
– Хочешь ко мне, Пьер?
Мальчик вложил свою правую руку в левую отца и пошел с ним.
– Теперь мышка уже дома у своей мамы и папы и рассказывает им все.
Он щебетал без умолку, а отец крепко держал в своей руке
