Таинственный портрет - Вашингтон Ирвинг
И удалью славу большую стяжал:
Мятежник Джек Строу от меча его пал,
А Ричард Король этот бой увидал,
За доблесть пожаловал рыцарство вмиг,
И сделался Уильям героем для книг,
Он вскоре и войско, и власть получил,
И подвиг еще не один совершил.
Когда он почил, коль от Рождества считать,
Шел год тринадцать сотен и восемьдесят пять.
Ошибка в приведенной выше эпитафии была исправлена достопочтенным Стоу. «Поскольку, – говорит он в «Описании Лондона», – плебейская молва раззвонила на весь свет, что мятежника, храбро поверженного сэром Уильямом Уолуэртом, достойным лордом-мэром, звали Джек Строу, а не Уот Тайлер, я счел полезным поправить эти опрометчивые сомнения с помощью свидетельства, найденного мной в достоверных старинных анналах. Вожаком или предводителем черни в первую очередь был Уот Тайлер, во вторую – Джон или Джек Строу, и так далее.» капитана Смерть» к неудовольствию оравы обозных капитанов и адвоката-безбожника и что адвокат, не сходя с места, уверовал в Бога, превратился в рьяного христианина и никогда уж после не кривил душой – разве только для дела.
Прошу помнить, что я не ручаюсь за достоверность этого анекдота, хотя доподлинно известно, что церковные погосты и глухие углы старой столицы кишат беспокойными духами. Любой слышал о Коклэйнском призраке и привидении, охраняющем регалии в Тауэре, до смерти перепугавшем немало храбрых часовых.
Как бы то ни было, Роберт Престон, похоже, был достойным преемником бойкого на язык Френсиса, прислуживавшего на пирушках принца Хела. Престон был не менее скор со своим собственным «сейчас, сейчас, сэр» и превзошел своего предшественника в честности, ибо Фальстаф, чей тонкий вкус никто не осмелится подвергать сомнению, прямо обвинял последнего в подмешивании извести в херес, в то время как эпитафия на могиле Престона отдает должное умеренности его поведения, качеству вина и точности весов[12].
Достойные служители церкви, однако, не поверили в трезвость буфетчика. Второй органист, блестя глазом, отпустил меткое замечание насчет сомнительной воздержанности человека, выросшего среди винных бочек. Пономарь поддержал приятеля, многозначительно подмигнув и с сомнением покачав головой.
Мои поиски пролили много света на историю буфетчиков, рыботорговцев и лордов-мэров, но огорчили меня в отношении главного предмета – картины, изображающей таверну «Кабанья голова». В церкви Святого Михаила такой картины не оказалось. «Слава Деве Марии и аминь, – сказал я. – На сем закончу я свой поиск!» Я был готов с видом обманутого любителя древностей оставить свою затею, как вдруг мой приятель пономарь, заметив мой интерес ко всему, связанному со старой таверной, предложил показать коллекцию ценных сосудов, сохранившуюся с далеких времен, когда «Кабанья голова» служила местом для собраний церковного совета. Посуду держали в приходском клубе, который после упадка старого заведения перебрался в другую таверну по соседству.
Всего несколько шагов привели нас к дому № 12 на Майлс-лейн с вывеской «Масонский герб», за которым надзирал мастер Эдвард Ханиболл, «вояка-забияка»[13] заведения. Маленькая таверна была одной из тех, которыми изобилует центр города, точкой притяжения сплетен и тайных сведений о соседях. Мы зашли в тесный бар, темный оттого, что в этих узких переулках лишь немногие лучи отраженного света с трудом доходят до их обитателей, для кого яркий солнечный день в лучшем случае предстает в виде серых сумерек. Помещение было разгорожено на кабины, в каждой стоял готовый к обеду стол, накрытый чистой белой скатертью. Это указывало на то, что здешние посетители были доброго старого десятка и привыкли четко разделять день на две части, ведь сейчас был только час пополудни. В нижней части помещения без дыма и чада горели угли, над которыми жарилась баранья грудинка. На каминной полке блестела вереница ярких латунных подсвечников и оловянных кружек, в углу тикали старомодные часы. В этом совмещении кухни, обеденного зала и холла было нечто первозданное, ласкающее глаз и возвращающее мысли к старине. Место воистину непритязательное, однако везде царил порядок и чистота, выдающие заботливую руку уважаемой английской домохозяйки. В одной из кабин угощалась группа водоплавающих особей, то ли рыбаков, то ли матросов. Как посетителя с более требовательным вкусом меня провели в маленькую заднюю комнату неправильной формы – я насчитал по крайней мере девять углов. Комната освещалась окном в потолке, была меблирована старинными кожаными креслами и украшена портретом жирной свиньи. Здесь, очевидно, принимали особых гостей – я увидел в углу потасканного господина с красным носом в одежде из клеенки, медитирующего над полупустой кружкой портера.
Старый пономарь отвел хозяйку в сторону и с чрезвычайно серьезным видом передал ей мое поручение. Госпожа Ханиболл представляла собой приятную, пухлую, хлопотливую маленькую женщину – достойную наследницу госпожи Куикли, прообраза всех трактирных хозяек. Она явно была рада услужить и, сбегав наверх в архивную часть дома, где хранились драгоценные сосуды приходского клуба, вернулась с ними в руках, расточая улыбки и книксены.
Первой она подала мне черную лакированную жестяную табакерку гигантских размеров, табак из которой прихожане с незапамятных времен курили на своих собраниях. Реликвию никогда не отдавали в руки посторонних и не пользовались ей по будням. Я принял ее с должным почтением, но зато с какой радостью обнаружил на крышке ту саму картину, которую искал! На крышке коробки был изображен фасад таверны «Кабанья голова», компания гуляк в полном составе сидела у входа за столом в разгаре кутежа, изображенная с той же достоверностью и силой, с какой на табакерках на память предкам запечатлевают генералов и флотоводцев. Во избежание ошибки художник на всякий случай указал под стульями принца Хела и Фальстафа их имена.
На внутренней стороне крышки имелась почти стершаяся надпись, сообщающая, что табакерку подарил сэр Ричард Гор, чтобы прихожане пользовались ей на своих собраниях в «Кабаньей голове» и что она была «отремонтирована и украшена продолжателем его дела, мистером Джоном Паккардом в 1767 году». Таково описание этой возвышенной и досточтимой реликвии, и я сомневаюсь, что просвещенный Мартин Писака в своих размышлениях о римском щите или рыцари Круглого стола в поисках Святого Грааля проявили больше энтузиазма.
Пока я зачарованным взглядом созерцал табакерку, госпожа Ханиболл, крайне довольная вызванным реликвией интересом, вложила в мои руки бокал или кубок, тоже принадлежавший церковному совету и взятый из «Кабаньей головы». Надпись на нем говорила, что он был подарен рыцарем Френсисом Уизерсом. Кубок, по словам хозяйки, представлял собой чрезвычайно большую ценность
