Подшофе - Фрэнсис Скотт Фицджеральд
В 1929 году едва ли не в каждом втором учреждении делового района имелось спиртное, и едва ли не в каждом втором большом здании находилось подпольное заведение.
Подобные заведения приобретали всё бо́льшую популярность, как, впрочем, и Парк-авеню. За минувшее десятилетие почему-то были преданы забвению, да и перестали что-либо символизировать ГринвичВиллидж, Вашингтон-сквер, Марри-Хилл[76], роскошные особняки Пятой авеню. Город обрюзг, зажрался, отупел от обилия хлеба и зрелищ, и весь восторг, вызванный сообщением о строительстве новых сверхвысоких небоскребов, находил свое выражение в новомодной фразе «Ведь это ж надо!». Мой брадобрей ушел на покой, заработав полмиллиона игрой на бирже, и я ничуть не сомневался в том, что метрдотели, которые с поклоном – или без поклона – провожают меня к моему столику, гораздо богаче меня. Всё это было совсем не весело – Нью-Йорк снова надоел мне, и было приятно чувствовать себя в безопасности на пароходе, в баре которого непрерывно, до самого прибытия во Францию с ее непомерно дорогими гостиницами, продолжалось шумное веселье.
– Какие новости из Нью-Йорка?
– Акции растут в цене. Ребенок зверски убил гангстера.
– И всё?
– Всё. На улицах орет радио.
Когда-то я считал, что в жизни американцев не бывает второго акта, но Нью-Йорк времен бума обойтись без второго акта никак не мог. Мы были где-то в Северной Африке, когда вдалеке что-то с треском рухнуло – до нас донесся глухой звук, и эхо от него прокатилось по всей пустыне.
– Что случилось?
– Вы слышали?
– Ничего страшного, пустяки.
– Может, стоит вернуться домой и всё выяснить?
– Нет… это пустяки.
Спустя два года, безрадостной осенью, мы вновь увидели Нью-Йорк. Необычайно вежливые таможенники произвели досмотр, а затем, сняв шляпу и почтительно склонив голову, я вошел в огромный гулкий склеп. Среди развалин всё еще играли немногочисленные призраки детей, притворявшиеся живыми, но притворство было неубедительным: их выдавали взволнованные голоса и щеки, покрытые нездоровым румянцем. Пустые разговоры на приемах, едва ли не последних пережитках карнавальной эпохи, напоминали стенания раненых: «Пристрелите меня, ради всего святого, кто-нибудь, пристрелите!» – да стоны и крики умирающих: «Вы заметили, что акции „Юнайтед Стейтс стил“[77] упали еще на три пункта?!» Мой брадобрей снова работал в своей парикмахерской; и вновь с поклоном провожали посетителей к их столикам метрдотели – если было кого провожать. Над руинами, одинокий и непостижимый, как сфинкс, возвышался Эмпайр-стейт-билдинг, и если раньше я, не изменяя своей традиции, поднимался в бар на крыше отеля «Плаза», чтобы попрощаться с этим прекрасным городом, простиравшимся до самого горизонта, то теперь я вышел на крышу последней, самой величественной из башен. А потом я понял – всему нашлось объяснение: я уже обнаружил, в чем заключается величайшее заблуждение города, нашел его ящик Пандоры. Упоенный тщеславной гордостью, житель Нью-Йорка поднялся сюда и в смятении увидел то, о чем никогда не подозревал: оказалось, что город – это не бесконечная череда каньонов, как он предполагал, у города есть границы; с крыши самого высокого здания он впервые увидел, что город со всех сторон плавно переходит в сельскую местность, в зеленые и голубые просторы, и лишь они безграничны. И стоило ему прийти в ужас от осознания того факта, что Нью-Йорк – всего лишь город, а не вселенная, как вся стройная система взглядов – то сверкающее здание, которое он воздвиг в своем воображении, – с грохотом рухнула на землю. Вот как опрометчиво поступил Альфред У. Смит[78], сделав такой подарок жителям Нью-Йорка.
И вот я прощаюсь с моим пропавшим городом. При взгляде на него с парома ранним утром становится ясно, что он больше не сулит ни вечной молодости, ни невероятного успеха. Перезрелые красотки, которые дрыгают ногами перед пустыми креслами партера, не вызывают у меня никаких ассоциаций с неописуемой красотой девушек моей мечты, танцевавших на сцене в 1914 году. А Банни, уверенно шагавший с тросточкой средь карнавала, направляясь в свою обитель, сделался коммунистом и теперь печется о правах рабочих Юга и фермеров Запада, чьих голосов он не услышал бы пятнадцать лет назад, когда сидел в стенах своего кабинета.
Пропало всё, остались лишь воспоминания, и тем не менее иногда я представляю себе, как с жадным интересом прочту один из номеров Daily News за 1945 год:
МУЖЧИНА ПЯТИДЕСЯТИ ЛЕТ
БУЙСТВУЕТ В НЬЮ-ЙОРКЕ
Фицджеральд всюду устраивал любовные
гнездышки, утверждает красотка
Застрелен взбешенным бандитом
Так что, быть может, мне суждено когда-нибудь вернуться и набраться новых впечатлений в городе, где происходят события, о которых я до сих пор только читал. А пока мне остается лишь громко жаловаться на то, что пропал мой прекраснейший мираж. Вернись, вернись, о великолепный и непорочный!
Избранные письма
1920–1929
Эдмунду Уилсону
15.09.1920
Саммит-авеню, 599 Сент-Пол, Минн
Дорогой Банни!
Рад был получить твое письмо. Я в страшных муках произвожу на свет новый роман.
Которое из названий лучшее?
«Воспитание важной персоны»
«Романтичный эгоист»
«По эту сторону рая»
Роман отправляю в Scribner’s. Им понравился первый вариант названия. Получил от них два письма, вкладываю их в конверт – возможно, они тебя позабавят. Верни их, пожалуйста.
Я только что сочинил рассказ для твоего сборника. Он еще не написан. Молодая американка влюбляется во французского офицера в военном городке на юге.
За то время, что мы с тобой не виделись, я предпринял попытку жениться, потом – попытку умереть от беспробудного пьянства, но, одураченный, подобно многим достойным мужчинам, противоположным полом и государством, вновь занялся литературным трудом. Продал три или четыре рассказика американским журналам.
Рассказ для тебя начну писать примерно 25-го d’Auout (как говорят, а может, и не говорят, французы) (то есть дней через десять).
Стыдно сказать, но от моего католичества остались одни воспоминания – хотя нет, это не совсем так; во всяком случае, в церковь я не хожу, да и не бормочу всякую невнятицу, перебирая четки из золота и хрусталя.
Возможно, в сентябре или в начале октября буду в Нью-Йорке.
Джон Бишоп[79] всё там же.
Ради Бога, Банни, напиши роман, перестань тратить время на редактирование сборников. Это может войти в привычку.
Кажется, всё это звучит бессвязно и глупо, но ты знаешь, что я имею в виду.
Твой, один из компании Холдера, [Имеется в виду Холдер-Холл, одно из принстонских общежитий.]
Скотт Фицджеральд
Джону Пилу Бишопу
12 – 02.1924 –1925
Я сильно пьян
Говорят, я на Капри,
хотя, насколько я помню,
на Капри было спокойнее
Дорогой Джон!
Как говорят остроумные литераторы, твое письмо получено, и его содержание принято к сведению. Давай кое-что добавим: по-моему, оно написано очень талантливо, а сдержанность, проявленная при описании последнего эпизода – ужина у молодых Бишопов – просто вызывает восхищение. Я рад, что американцы наконец-то сами стали писать письма, достойные публикации. Кульминация изумительна, а в словах «искренне ваш» кроется такая тонкая ирония, которую можно встретить лишь в работах двух непревзойденных мастеров – Флобера и Фарбер…[80]
У меня теперь будет два экземпляра «Яблока» Уэсткотта[81], так как в отчаянии я заказал еще один – целый яблоневый сад. Отдам один Бруксу, который мне нравится. Ты знаешь Брукса? Просто один малый, с которым мы здесь подружились…
Извини за задержку. Писал адрес на конверте… А теперь телефон. Звонил человек по фамилии, кажется, Мусселини – по его словам, он местный политик. А кроме того, я потерял ручку, придется и дальше писать карандашом [Эта фраза написана карандашом. Всё остальное – чернилами.]…Оказалось, я всё время писал ручкой и не замечал этого. Всё потому, что я всецело занят новой работой – пишу пьесу, основанную на биографии Вудро Вильсона.
Акт I. В Принстоне
Мы видим, как Вудро ведет занятие по философии[82]. Входит Пайн[83]. Сцена ссоры – Вильсон отказывается признавать клубы. Входит женщина с бастардом из Трентона[84]. Снова входит Пайн с членами попечительского совета и клуба хорового пения. Крики за сценой: «Мы победили! Принстон – Лафайет 12:3!» Радостные возгласы, оживление. Входит футбольная команда, игроки обступают Вильсона. «Старый
