Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку) - Ганс Фаллада
Из коридора доносились шаги часового, потом стихли, а от двери послышался тихий шуршащий звук: отодвинули заслонку глазка. Квангель закрыл глаза, лежал будто все еще в беспамятстве. После бесконечно долгих секунд снова тот же шуршащий звук и снова шаги часового в коридоре…
Глазок закрылся, следующие две-три минуты часовой наверняка в камеру не заглянет.
Квангель тотчас слазил в карман, вытащил сверточек. Снял веревочку, которой он был обвязан, развернул записку, обернутую вокруг стеклянной ампулы, и прочел машинописный текст: «Синильная кислота, безболезненно убивает за несколько секунд. Спрятать во рту. О жене тоже позаботятся. Записку уничтожить!»
Квангель усмехнулся. Добрый старикан! Замечательный старикан! Он жевал записку, пока она не размякла, потом проглотил.
С любопытством рассматривал ампулу с прозрачной, как вода, жидкостью. Быстрая, безболезненная смерть, сказал он себе. Эх, знали бы вы! И об Анне тоже позаботятся. Он думает обо всем. Добрый старикан!
Он сунул ампулу в рот. Прикинул так и этак: лучше всего спрятать между десной и коренными зубами, как шпильку, деревянную шпильку, какие использовали многие рабочие в столярной мастерской. Ощупал щеку. Нет, не выпирает. А если они вправду что-то заметят, то, прежде чем сумеют отобрать, он раскусит эту штуку зубами.
Квангель опять усмехнулся. Теперь он действительно свободен, теперь у них нет над ним вообще никакой власти!
Глава 67
Тюрьма для смертников
Теперь Отто Квангель находится в Плётцензее, в тюрьме для смертников. Теперь его последняя обитель на этой земле — одиночная камера.
Да, он сидит в одиночке: у приговоренных к смерти больше нет спутников, нет ни доктора Райххардта, ни даже «пса». У приговоренных к смерти спутник один — смерть, так требует закон.
Они занимают целое здание, эти приговоренные к смерти, десятки, а то и сотни, камера к камере. По коридору все время вышагивают караульные, все время слышен металлический лязг, всю ночь во дворах лают собаки.
Но призраки в камерах сидят тихо, в камерах царит покой, не слышно ни звука. Они сидят тихо-тихо, эти обреченные на смерть! Собранные со всей Европы, мужчины, юноши, почти мальчики, немцы, французы, голландцы, бельгийцы, норвежцы, люди хорошие, и слабые, и злые, все темпераменты — от сангвиников до холериков и меланхоликов. Но здесь различия стираются, все они затихли, стали призраками самих себя. Лишь изредка до Квангеля ночью доносятся всхлипы, и снова тишина, тишина… тишина…
Он всегда любил тишину. Последние месяцы ему приходилось вести жизнь, в корне противную его натуре: он никогда не оставался один, поневоле часто говорил, это он-то, ненавидевший болтовню. И вот теперь снова, в последний раз, он вернулся к привычному образу жизни, в тишину, в терпение. Доктор Райххардт — хороший человек, многому его научил, но теперь, так близко к смерти, лучше жить без доктора Райххардта.
У доктора Райххардта он перенял привычку налаживать в камере размеренную жизнь. Всему отведено свое время: умывание, несколько гимнастических упражнений (он подсмотрел их у сокамерника), часовая прогулка утром и во второй половине дня, тщательная уборка камеры, еда, сон. Есть здесь и книги для чтения, каждую неделю в камеру приносят шесть книг; но тут он остался верен себе, даже не смотрит на них. Не начинать же читать на старости лет.
И еще кое-что он перенял у доктора Райххардта. Во время прогулок тихонько напевает. Вспоминает давние детские и народные песни, знакомые по школе. Из ранней юности всплывают они в памяти, куплет за куплетом — надо же, голова у него, спустя сорок с лишним лет еще помнит все это! Вдобавок стихи: «Поликратов перстень», «Порука», «Радость, мира украшенье», «Лесной царь». Правда, «Песнь о колоколе» он подзабыл. Наверно, никогда и не знал все строфы, сейчас толком не вспомнишь…
Тихая жизнь, однако ж главное содержание дня все-таки составляет работа. Да, здесь положено работать, нужно рассортировать определенное количество гороха, выбрать червивые горошины, половинки, осколки, а также семена сорняков и исчерна-серые шарики вики. Это занятие ему по душе, пальцы сноровисто сортируют час за часом.
И хорошо, что ему досталась именно такая работа, она его кормит. Ведь добрые времена, когда доктор Райххардт делил с ним свою домашнюю еду, безвозвратно миновали. То, что приносят в камеру, приготовлено скверно — водянистая бурда, непропеченный, клейкий хлеб с примесью картошки, неудобоваримой тяжестью лежащий в желудке.
Тут-то и помогает горох. Много, понятное дело, не возьмешь, выданную порцию взвешивают, но небольшое количество все ж таки взять можно, чтобы поесть посытнее. Он размачивает горошины в воде и, когда они разбухнут, сыплет в суп, чтобы малость согрелись, а потом жует. Так он улучшает свой рацион, о котором можно сказать: для жизни маловато, для смерти многовато.
Пожалуй, он догадывается, что надзиратели, проверяющие работу, знают, чем он занимается, знают, что он крадет горох, но молчат. И молчат не потому, что хотят пощадить приговоренного к смерти, а потому, что им все равно, они отупели в этих стенах, где изо дня в день видят столько бед.
Они не говорят ни слова, просто чтобы и узник молчал. Не хотят слушать жалобы, ведь так и так не могут ничего изменить, улучшить, здесь все идет по давно наезженной колее. Они всего-навсего шестеренки машины, шестеренки из железа, из стали. Если сталь размягчится, шестеренку придется заменить, они не хотят, чтобы их заменили, хотят оставаться шестеренками.
Потому и утешать не умеют, не желают, они такие, как есть: равнодушные, холодные, совершенно безучастные.
На первых порах, когда Отто Квангель после назначенного председателем Файслером темного карцера попал сюда, в одиночку, он думал, это всего на день-два, думал, им не терпится поскорее привести его смертный приговор в исполнение, да он и сам был бы рад.
Но мало-помалу он осознает, что исполнение приговора может состояться через недели, месяцы, а может, и через год. Да-да, иные из приговоренных ждут казни уже год и каждый вечер, ложась спать, не знают, не разбудят ли их ночью подручные палача; каждую ночь, каждый час, за едой, за сортировкой гороха, на параше — когда угодно может открыться дверь, взмахнет чья-то рука, чей-то голос скомандует: «Выходи! Пора!»
Безмерная жестокость заключена в этом длящемся долгими днями, неделями, месяцами страхе смерти, и обусловлена задержка не только юридическими формальностями, не только подачей прошений о помиловании, по которым приходится ждать решения. Иные говорят, что, мол, палач перегружен, не справляется. Но палач работает лишь по понедельникам и по четвергам, в другие дни его здесь нет. Он ездит по стране, повсюду в Германии совершаются
