Великий Гэтсби. Ночь нежна - Фрэнсис Скотт Фицджеральд
Мальчишки проносились мимо на велосипедах, ехали автомобили, набитые спортсменами в одеяниях, украшенных кисточками и султанами, трубили горны, возвещая приближение велогонщиков, из ресторанов выбегали повара в нижних рубашках, и наконец из-за поворота показалась группа гонщиков. Первым, с отрывом от остальных, ехал велосипедист в красной трикотажной фуфайке, он энергично крутил педали, уверенно удаляясь от катившегося к закату солнца под нечленораздельный рев приветственных голосов. За ним катила сплоченная троица в линялых разноцветных фуфайках, от пота и пыли их ноги были покрыты желтоватой коркой, лица не выражали ничего, в тяжелых взглядах застыла беспредельная усталость.
Стоя прямо перед Диком, Томми говорил:
– Думаю, Николь захочет получить развод, и надеюсь, что вы не станете чинить препятствий.
Растянувшись более чем на сотню ярдов, на променад ворвалась группа из еще пятидесяти гонщиков; некоторые из них застенчиво улыбались, некоторые выглядели окончательно выбившимися из сил, большинство – безразличными и усталыми. За ними следовал кортеж из бегущих мальчишек, потом проехало несколько безнадежно отставших велосипедистов-одиночек и, наконец, – грузовик с жертвами аварий и пораженцами.
Они вернулись к столу. Николь хотелось, чтобы Дик взял инициативу в свои руки, но ему, судя по всему, нравилось спокойно сидеть с недобритым лицом, так подходившим к ее недостриженным волосам.
– Разве не правда, что ты со мной больше не чувствуешь себя счастливым? – заговорила она. – Без меня ты сможешь снова вернуться к работе, и работаться тебе будет лучше, если не придется тревожиться за меня.
Томми нетерпеливо заерзал.
– Все эти разговоры ни к чему. Мы с Николь любим друг друга, и этим все сказано.
– Ну что ж, – подвел итог доктор, – раз все решено, предлагаю вернуться в парикмахерскую.
Но Томми нужна была ссора.
– Есть еще кое-что…
– Все остальное мы обсудим с Николь, – резонно возразил Дик. – Не волнуйтесь, в принципе я не против, а мы с Николь прекрасно понимаем друг друга. Если мы избежим дискуссии с тремя участниками, будет больше шансов покончить дело миром.
Томми не мог не признать убедительность логики Дика, но натура брала свое: последнее слово должно было остаться за ним.
– Хочу, чтобы вы понимали, – сказал он, – с этого момента и до окончательного урегулирования всех деталей я являюсь защитником Николь, и вы ответите мне за любую попытку воспользоваться тем, что она живет пока с вами под одной крышей.
– Меня никогда не манили сухие чресла, – спокойно ответил Дик и, коротко кивнув, пошел по направлению к отелю, сопровождаемый невинным взглядом Николь.
– Во всяком случае, он был честен, – заключил Томми. – Дорогая, сегодняшний вечер мы проведем вместе?
– Полагаю, да.
Итак, свершилось, причем без особой драмы. У Николь было ощущение, что ее перехитрили, теперь она понимала, что с того самого эпизода с камфорной растиркой Дик все знал наперед. Тем не менее она была счастлива и взволнованна, и нелепая мыслишка о том, что хорошо бы все рассказать Дику, быстро растаяла. И все же она смотрела ему вслед до тех пор, пока его фигура не превратилась в точку и не затерялась среди прочих точек, составлявших летнюю толпу.
XII
День накануне отъезда с Ривьеры доктор Дайвер провел с детьми. Он был уже не так молод, чтобы лелеять радужные мечты и на многое надеяться, поэтому хотел получше запомнить их. Детям сказали, что предстоящую зиму они проведут в Лондоне, у их тети, а потом поедут в Америку к отцу. Было также оговорено, что уволить фройляйн можно будет только с согласия Дика.
Он радовался, что так много успел дать дочери, – относительно сына такой уверенности у него не было; впрочем, он толком никогда и не знал, что именно должен дать этим неугомонным, вечно льнущим, словно ищущим грудь юнцам. Но когда настал миг расставания, ему захотелось прижать к себе их прелестные головки и просидеть так долго-долго.
Он обнялся со стариком-садовником, когда-то, шесть лет назад, разбившим первый сад вокруг виллы «Диана», и расцеловал местную девушку-служанку, ходившую за детьми. Она работала у них почти десять лет и теперь, упав на колени, безудержно рыдала, пока Дик не поднял ее и не вручил ей триста франков. Николь, как было оговорено, все утро оставалась в постели. Он написал записку ей и Бейби Уоррен, только что вернувшейся с Сардинии и гостившей у них, и налил себе полный стакан бренди из гигантской бутыли вместимостью в десять кварт и высотой в три фута, которую кто-то привез им в подарок.
Потом, оставив вещи на каннском вокзале, решил в последний раз взглянуть на пляж отеля Госса.
Когда Николь с сестрой появились в то утро на берегу, там резвился лишь авангардный отряд ребятишек. Белое солнце с расплывшимся в белом же небе контуром пари́ло в безветренном воздухе. В баре официанты запасали лед в морозилках; американец – фотограф из «Эй энд Пи» в ненадежной тени настраивал свою аппаратуру и вскидывал голову каждый раз, когда на каменных ступенях, ведущих на пляж, раздавались шаги. Постояльцы отеля – потенциальная клиентура Дика – еще почивали в своих затемненных комнатах, лишь недавно опоенные дурманом зари.[79]
Выйдя из кабинки, Николь увидела Дика, одетого, он сидел на большом валуне. Она поспешно отступила назад, в тень кабинки. Минуту спустя к ней присоединилась Бейби.
– Дик еще здесь, – сказала она.
– Я его видела.
– Я думала, ему достанет такта уехать сразу.
– Это – его место, ведь, в сущности, он его открыл. Старик Госс всегда говорит, что всем обязан Дику.
Бейби невозмутимо взглянула на сестру.
– Не надо нам было отрывать его тогда от велосипедных прогулок, – заметила она. – Когда людей вытаскивают из низов, они теряют голову, каким бы красивым притворством это ни маскировалось.
– Дик шесть лет был мне хорошим мужем, – ответила Николь. – За все это время он ни разу не причинил мне ни малейшего огорчения и делал все возможное, чтобы оградить от любых неприятностей.
Слегка выпятив нижнюю челюсть, Бейби сказала:
– Именно этому его и учили.
Сестры долго сидели молча; Николь устало размышляла о жизни вообще; Бейби – о том, выходить ей или не выходить замуж за нового претендента на ее руку и деньги, настоящего Габсбурга. Не то чтобы она действительно думала об этом. Ее романы уже давно настолько походили друг на друга, что, по мере того как она старела, приобретали для нее интерес скорее
