Избранное. В 2 томах [Том 1] - Леонгард Франк
С тех пор как Руфь арестовали, за чистотой в сторожке следила Иоганна и она же готовила Мартину обед. Придя, она застала его на поляне. Он стоял с видом человека, который не знает, что делать и куда себя девать. Иоганна стала рассказывать, в каком хорошем состоянии нашла Руфь.
Глядя куда-то в сторону, он сказал:
— Даже два года каторжной тюрьмы сведут ее в могилу. — Чувствовалось, что он и сам не переживет этого. Лицо — желтое, щеки ввалились, рот всегда полуоткрыт, словно у него все внутри перегорело.
— У Руфи замечательный защитник, — обнадеживающе сказала Иоганна. Она посмотрела на Мартина и солгала. — Он говорит, что пока тревожиться нет оснований.
Мартин оттянул верхнюю губу, оскалив чересчур длинные зубы:
— Дело поручено судье-антисемиту, заядлому нацисту. Это друг того самого следователя, который выпустил Цвишенцаля на свободу. На что уж тут можно надеяться!
Он вошел к себе и сел на кушетку, над которой висел большой ландшафт, выполненный тушью и кое-где тронутый акварелью. Руфь изобразила на нем Вюрцбург — серый город руин на фоне цветущей и по-летнему радостной майнской долины.
Иоганна все еще стояла в раздумье на поляне, не замечая, что за ней ведется наблюдение. Петр и Иоанн, спрятавшись в березовой роще, не спускали с нее глаз. Они навесили замок на дверь ее сарайчика, чтобы никто не украл коляску, и теперь хотели незаметно всучить Иоганне ключ.
Она вошла в сторожку и сказала мимоходом Мартину, сидевшему в позе полного отчаяния:
— Никогда бы господин Шолленбрух не взялся за это дело, если б считал его безнадежным. — Захватив большую кастрюлю, она собралась за водой в ту самую минуту, когда Петр уже решил подкрасться к сторожке.
— Ничего не значит, — сказал Мартин куда-то в пространство. — Адвокаты за все берутся.
Иоганна поставила кастрюлю на печку.
— Но ведь господин Шолленбрух отказался от своей должности следственного судьи только для того, чтобы защищать Руфь. Никогда бы он этого не сделал, если бы думал то же, что и ты.
Ключ, обернутый в записку, влетел в окно и упал к ее ногам. Мальчики уже шагали по направлению к городу.
— Я думал, думал и кое-что обмозговал, — сказал Иоанн. — Напиши-ка ты письмо Шарфу. Оно у меня целиком в голове. Пиши примерно так: «Многоуважаемый господин Шарф! Ваше покушение на меня было неплохо задумано, лучше, чем убийство Оскара. Вы надеялись, что я, как ваш щенок, буду лежать под лестницей, истекая кровью. Если бы ваш план удался, вы, конечно, могли бы остаться в тени и избежать наказания. Но теперь я вас вежливо предупреждаю: это письмо существует в трех экземплярах. Две копии в запечатанных сургучом конвертах находятся в руках у надежных антинацистов. Если я погибну от несчастного случая, они немедленно вручат эти письма властям. Их вскроют при свидетелях, и тайный убийца будет изобличен перед всем светом. На этот раз вам не удастся так легко отвертеться, как бы ловко вы все ни состряпали. Вы будете заранее уличены, и вас приговорят к смерти…» — Иоанн остановился. — Слова «несчастный случай», разумеется, поставь в кавычки, это — ирония. Мне кажется, если Шарф получит такое письмо, он сто раз подумает, прежде чем что-нибудь затевать против тебя.
Петр вздохнул с облегчением:
— Да, ты прав, он побоится. Как это мне самому в голову не пришло!
Иоанн тут же настукал письмо на отцовской машинке.
Одну копию он оставил себе, другую отдал Ученому. Идя на заседание, мальчики по дороге опустили письмо Шарфу в почтовый ящик.
— Мы, ученики Иисуса, заступники справедливости, берем у богатых, у которых все есть, и отдаем бедным, у которых ничего нет.
— Что было, то сплыло! Теперь ни у кого ничего нет! — заметил Уж; он держал на весу изношенный фрак, чтобы Катарине было удобнее отпарывать полы. Она решила из верхней части сшить курточку для одного малыша.
Кладовщик высоко поднял руку. Его исхудавшее лицо во вкусе Рименшнейдера было бледно. Запинаясь от волнения, он сказал:
— Я открыл новый склад Цвишенцаля. Сегодня Головка, председатель звездочетов, заходил к отцу в лавку и предложил ему кое-какие товары, разумеется, из-под полы. Я был в другой комнате, когда отец рассказывал это маме. Я, конечно, навострил уши. Отец выставил его за дверь. Наша фирма существует с 1745 года, сказал он маме, двести лет никто про нас худого слова не сказал; и хватает же нахальства лезть ко мне с такими предложениями.
Кладовщик перевел дух и заговорил уже спокойнее:
— Я, конечно, сразу же все разнюхал. Оказывается, Головка когда-то торговал мебелью, и у него был самый большой подвал в городе. Даже больше, чем винный погреб под больницей Юниуса, а это что-нибудь да значит. Так вот подвал Головки доверху набит всякой всячиной. Когда я подошел, перед домом стояла фура для перевозки мебели и двое рабочих что-то выгружали. Ясно, не мебель. Головка стоял рядом и проверял номера ящиков по накладной. Наконец он сказал, что на сегодня хватит. А на самом деле в подвал ничего уже не лезло. Товары польские. На всех ящиках штемпель «Краков». Это такой город в Польше.
У Катарины рука с иглой застыла в воздухе. Все, затаив дыхание, смотрели то на кладовщика, то на Петра. Первым опомнился Петр:
— А откуда уважаемому ученику Матфею известно, что это товары покойного Цвишенцаля? — спросил он.
— Головка сказал моему папе. Он, мол, Головка, делает доброе дело, теперь все эти товары попадут к беднякам, которые пухнут с голоду. Он, понимаете ли, не может видеть, как страдает бедный люд. Папу это особенно взбесило — ведь такие спекулянты дерут втридорога, и кому-кому, а беднякам их товары, конечно, не по карману.
Когда Ученый с негодованием сказал, что такого прохвоста судить надо и что их дело об этом позаботиться, Уж воскликнул:
— На суд надеяться? Нет, дудки! На этот счет мы уже раз обожглись. The main thing is that we get the stuff![27]
— Есть ли у уважаемого ученика Матфея какой-нибудь план действий?
Кладовщик пожал плечами.
— Сегодня суббота, и, значит, Головка на собрании звездочетов. Окна в подвале заделаны толстыми чугунными решетками, как в тюрьме. Хотя бы одну придется выпилить,
