Падение Эбнера Джойса - Генри Фуллер
— Однако... — начал было Эбнер; его религиозное чувство было слегка задето.
Мисс Уилбер рассмеялась: она все слышала.
— Прошу вас, — торопливо продолжал Бонд, — не открывайте этой тайны ни одной живой душе. Я — единственный, кто нащупал истину. Если предать ее гласности, все побуждения заглохнут в человеке, всякая деятельность прекратится, и мир остановится. Так что — ни слова! Ведь если предрешено свыше, чтобы эта проблема оставалась неразрешимой, то очевидно, что нам и не полагается доискиваться истины.
Эбнер набрал воздуха, собираясь заговорить, но Бонд, не давая ему возразить, продолжал уже более серьезным тоном:
— Может быть, лучше не занимать голову такими вопросами, а взяться за что-нибудь полезное, повседневное. Поменьше о маркизах, побольше о той же молочнице...
— Так пишите о том, что вам знакомо, что вам по душе, — резко заметил Эбнер.
Он дал понять своим тоном, что ему не по вкусу прихотливая игра фантазии Бонда.
— Ах, если бы знать и любить значило для меня одно и то же, как для вас! Детство в деревне, какое светлое начало! Увы! Мне не по душе то, что знакомо, а то, что по душе, я не всегда знаю, скорей только угадываю.
Бонд говорил с непривычной для него искренностью. Один верный совет в эту минуту мог бы определить его будущность: Бонд в равной мере мог стать «веритистом» или остаться дилетантом.
Эбнер чуть не фыркнул и покачал головой, он не был склонен сочувствовать этому карлику, этому завсегдатаю студийных вечеринок, любителю бесплодных умствований. Да, над ним тяготело проклятие городского воспитания. Разве можно ждать чего-нибудь свежего и значительного от того, кто родился и вырос в нездоровой атмосфере города?
— Видите ли, — произнес он почти презрительно и даже не пытаясь скрыть это, — вы пишете хорошо в своем роде. Некоторые из ваших вещей даже обладают отточенным стилем. Я думаю, вы этого и добиваетесь. А мне важно содержание!
Бонд откинулся на подушки; он чувствовал себя слегка обиженным, совсем слабым и незначительным. Да, очевидно, большая, искренняя, глубокая вещь ему не по силам. «Бездне города» суждено остаться ненаписанной.
VIIIЭбнер проходил коридором и заглянул к Джайлсу. Декоратор работал над большими эскизами для панно.
— Тоже для какого-нибудь магната?
— Нет, для одного безобидного старичка, который всю жизнь честно трудился в предприятии по сбыту скобяных изделий. Как вы полагаете, имеет ли он право на цветочки?
— Смотря какие.
— Страстоцветы и камелии.
— Гм. Разве они растут в здешних местах?
— Вряд ли. Но мой джентльмен двадцать пять лет никуда не выезжал, и ему хочется уйти как можно дальше от «здешних мест».
Эбнер хмыкнул еще раз. Парики и парча, страстоцветы и камелии. И это в том городе, где только что закончена восемнадцатая глава «Возрождения». Не слишком быстро возрождается, однако, мир.
— Что случилось с Бондом? — внезапно спросил он.
— Не знаю. А в чем дело?
— Мы с ним только что беседовали. Он рисовался своей разочарованностью, щеголял парадоксами.
— С ним это бывает. Мы не обращаем внимания, привыкли.
— Какой-то он неустойчивый... Есть у него принципы, убеждения?
— Я, признаться, не задумывался над этим. Сам он, правда, о таких вещах не говорит, но уж, наверное, есть. Держится он вполне прилично и к людям относится доброжелательно. На него можно, во всяком случае, положиться, и мы верим в него. По-видимому, в нем что-то есть, этические устои, так сказать.
Эбнер с сомнением покачал головой. Будь у Бонда этические устои, это ощущалось бы во всем: в каждом жесте, в каждом слове.
— Если человек придерживается определенных принципов и убеждений, он должен сказать об этом полным голосом, как подобает мужчине.
— Н-не знаю. Допустим, что Бонд не любит выставлять свои чувства напоказ. Может быть, ему противно жить, как на витрине.
— Шумит о том, что напишет что-то интересное, в новом духе. Должно быть, это я расшевелил его...
— Вряд ли, он давненько об этом поговаривает. А причина тому — сердечная привязанность. Ему хочется славы, чтобы сложить ее к ногам своей любимой. Ну и подзаработать он не прочь, хотя, кажется, располагает небольшим состоянием.
— А кто она?
— Молоденькая мисс Саммерс.
— Пусть себе берет ее на здоровье. Пусть она его тащит «обедать» в свой новый квартал, — быстро проговорил Эбнер. Затем продолжал более спокойно: — Однако в тот вечер они почти не были вместе. Разве что перекинулись двумя-тремя шутками. И почти не обращали внимания друг на друга.
— А что же им следовало делать? Сидеть рядышком, держась за руки?
— О, эти городские нравы, — пробормотал Эбнер, задетый насмешливым тоном Джайлса и раздумывая над условностями городского общества.
— Видели бы вы их прошлым летом в деревне!
— Их-то в деревне?
— Ну разумеется, почему бы и нет? Они оба гостили у нас на ферме.
— На какой ферме?
— На ферме у моего отца. Мы с Медорой каждый год в июле и августе устраиваем для наших стариков что-нибудь веселое. Там они и познакомились и чувствовали себя как рыбы в воде. Тогда же у Бонда зародился замысел его шедевра с коровами. Он, наверное, вам рассказывал?
— Гм! — буркнул Эбнер. Стал бы он обращать внимание на пустые попытки вторгнуться в его заповедник!
— Через недельку мы отправляемся домой на праздники, поедемте с нами, — предложил Джайлс.
— Так, значит, вы сын фермера? — задумчиво проговорил Эбнер.
Он посмотрел на камелии, на свободно завязанный парижский галстук Джайлса, на его аккуратные ногти, — слишком уж все изысканно.
— Конечно. Вырос среди лопухов и лебеды. Потому мне так и нравится все это. — Он показал рукой на панно. — Ну, как, поедете с нами? Мы были бы страшно рады.
Эбнер раздумывал. Приглашение было радушным, от чистого сердца, и к тому же его родной Флетфилд расположен неподалеку от фермы Джайлса, в каких-нибудь тридцати милях.
— А ваша сестра поедет?
— Непременно. Она и будет всем
