Изгнанник. Каприз Олмейера - Джозеф Конрад
– Не бойся, – поднимая ее, сказал Олмейер. – Я тебя не обижу. Зачем ты пришла ко мне ночью? И если уж пришла, то почему сюда, а не туда, за занавеску, где спят женщины?
– Потому что за занавеской пусто! – взвыла Тамина, переводя дыхание после каждого слова. – В вашем доме нет больше женщин, туан! Я видела, как пожилая мэм отчаливала, прежде чем я разбудила вас. И мне не нужны ваши женщины, мне нужны вы!
– Пожилая мэм? – повторил Олмейер. – Ты имеешь в виду мою жену?
Тамина кивнула.
– Но дочери-то моей ты не боишься? – спросил Олмейер.
– Вы что, меня не слышите? – воскликнула девушка. – Разве не говорила я с вами, пока вы лежали тут, полуоткрыв глаза? Дочь тоже уплыла.
– Я же спал. Ты что, не различаешь, когда человек спит, а когда бодрствует?
– Иногда, – тихо объяснила Тамина, – дух бродит рядом со спящим телом и может все услыхать. Перед тем, как дотронуться до вас, я говорила долго и тихо, чтобы резкий звук не спугнул его и вы не остались спящим навсегда. И потрясла вас за плечо, только когда вы забормотали непонятные слова. Так что же, вы ничего не слышали и ничего не знаете?
– Ничего из того, что ты сказала. В чем дело? Расскажи заново, если хочешь, чтобы я тебя понял.
Олмейер взял Тамину за плечо и вывел на середину веранды, к свету. Она заломила руки в жесте такого отчаяния, что он всерьез забеспокоился.
– Говори, – приказал он. – Ты подняла шум, способный разбудить и мертвого. Но на него не явился никто из живых, – добавил он себе под нос недовольным шепотом. – Да онемела ты, что ли? Говори!
Поток слов, с трудом вырвавшийся из дрожащих губ, содержал историю Нининой любви и Тамининой ревности. Несколько раз Олмейер зло всматривался в глаза девушки и приказывал ей замолчать, но не в его силах было остановить звуки, которые, как ему казалось, лились из кипящего источника, закручивались водоворотами у его ног и жгучими волнами плескались вокруг – выше, выше, выше, затапливая сердце, расплавленным свинцом добираясь до губ, затуманивая взор горячим паром и, беспощадно и убийственно, смыкаясь над головой. Когда Тамина дошла до инсценировки смерти Дэйна, жертвой которой пал буквально в этот день, Олмейер опять прожег ее жутким взглядом, заставив на секунду замолчать, но тут же отвернулся и уставился на реку пустыми глазами и с каменным лицом. Ах, эта река – его старинный друг и враг, год за годом бежавший мимо и бормотавший одним и тем же голосом, приносивший богатство и разочарование, счастье и боль, с изменчивым, но не меняющимся лицом, сложенным из сверкающих струй и крутящихся водоворотов! Сколько лет он слушал монотонную бесстрастную скороговорку, которая звучала то песней надежды, то гимном триумфа, а чаще всего – шепотом утешения, который уверял, что лучшие дни придут. Столько лет! Столько лет! А теперь, под аккомпанемент этого журчания, Олмейер вслушивался в болезненный стук собственного сердца. Вслушивался внимательно, удивляясь размеренности. Он даже механически начал считать. Один. Два. К чему счет? Все равно на следующем ударе оно должно замолчать. Ни одно сердце не может так страдать и при этом биться так долго и ровно. Эти мерные, точно приглушенный молот, удары, что стучат у него в ушах, наверняка скоро утихнут. Странно – всё бьют и бьют, жестокие и беспощадные. Невыносимо! Который же станет последним? Этот? Или следующий? Сколько еще терпеть, господи, сколько? Рука Олмейера отяжелела, надавила Тамине на плечо, и девушка закончила рассказ у его ног, заливаясь слезами боли, стыда и злости. Или ее подкосила собственная мстительность? Этот белый стоит как бесчувственный камень. Поздно! Слишком поздно!
– И ты видела, как она отплывала? – раздался над головой Тамины севший голос Олмейера.
– Разве я не сказала вам? – всхлипнула та, пытаясь потихоньку вывернуться из-под его тяжелой ладони. – Разве не описывала, как ведьма своими руками оттолкнула каноэ? Я лежала в траве и слышала каждое слово. Та, которую мы зовем белой мэм, хотела сбегать домой, чтобы взглянуть на вас, но ведьма ее не пустила и…
Под нажимом руки Тамина сползла еще ниже, оперлась на локоть, поглядела на Олмейера снизу вверх злыми глазами и, полуплача-полусмеясь от боли, прокричала:
– …и она послушалась! Пустите, туан! К чему вам злиться на меня? Поспешите, а то не успеете обрушить свой гнев на лживую дочь!
Олмейер рывком вздернул девушку на ноги и всмотрелся в лицо, которое она все пыталась отвернуть от его дикого взора.
– Кто послал тебя терзать меня? – яростно спросил он. – Я тебе не верю! Ты врешь!
Неожиданно он толкнул рабыню через всю веранду к двери, где она и упала, оставшись лежать ничком, неподвижная и безмолвная, похожая на темный ворох тряпья, как будто жизнь ее осталась у него в кулаке.
– О Нина! Я не могу поверить… – прошептал Олмейер, и в голосе его укор и любовь смешались в интонацию болезненной нежности.
Легкий ветерок с реки пробежал по двору, всколыхнул траву и, добравшись до веранды, дохнул прохладой на лоб Олмейера – будто пожалел. Занавеска в дверном проеме вздулась и беспомощно опала. Олмейер уставился на трепещущую ткань и взревел:
– Нина! Где же ты, Нина?
Ветер с прерывистым вздохом покинул пустой дом, и в нем воцарилась тишина.
Олмейер спрятал было лицо в ладони, словно заметил что-то отвратительное, но, услышав какой-то шелест, открыл глаза и увидел, что темный ворох у двери исчез.
Глава 11
В центре залитой лунным светом прогалины, сплошь засаженной блестящими под луной рисовыми ростками, торчала на высоких подпорках небольшая хижина. Рядом громоздилась куча хвороста и светились угли костра, около которого лежал человек, выглядевший слишком маленьким, будто потерянным на ярком зеленом ковре поляны. По трем ее сторонам большие, сплетенные между собой разнообразными ползучими лианами деревья, казавшиеся очень далекими в неверном свете костра, взирали на молодую поросль у своих корней с мрачной покорностью гигантов, утерявших веру в собственные силы. А беспощадные лианы вили в самой их гуще похожие на мотки каната петли, переползали со ствола на ствол, колючими фестонами свисали с нижних ветвей и тончайшими побегами цеплялись все выше и выше за самые крошечные ветки и несли своим жертвам смерть в ликующем буйстве безмолвного разрушения.
По четвертой стороне, которая повторяла изгибы
