Кашпар Лен-мститель - Карел Матей Чапек-Ход
Юбочка толстушки едва прикрывала колени, а сумка с обедом почти касалась земли. Это была первая «полудница». Она стояла озадаченная — привычная дорога на стройку была затоплена. Поразмыслив, девчушка отправилась по кромке лужи. Но ей не повезло — она дошла только до штабеля кирпичей, где сухая кромка была не шире ступни, и оказалась в луже. Подмытая земля оползла вместе с ней.
Постигшее девчушку несчастье было встречено дружным весельем; а когда обед начал вываливаться из горшков прямехонько в грязь, рабочие просто покатились со смеху.
Веселье публики достигло апогея, когда девочка, стоя по щиколотку в луже, с проворством и ловкостью заправской хозяйки, начала вылавливать ложкой гущу назад в горшки. Первым делом мясо, потом картошку.
Бедняжка не обращала внимания ни на замечания и насмешки, ни на добрые советы, и то, что можно было спасти, то спасла. Выбравшись из лужи, она расставила посуду в сумке и медленно-медленно двинулась дальше.
— Баранина с приправкой! — крикнул кто-то. — Ну и задал бы я тебе, принеси ты мне такое!
— Ты и жижи туда подлей! — предложил другой. — Будет супчик с клецками!
Тут девчушка заревела во все горло, как делают дети, сознающие свою вину и то, что их ждет трепка, подходя к родителям и пытаясь их разжалобить, — трогательное притворство!
Шаги ее становились все короче и короче, пока не затихли окончательно рядом с Леном перед суровым стариком, который сидел на земле в сухой кирпичной пыли и все это время курил с таким невозмутимым спокойствием, будто дело совершенно его не касалось. Вот уж Лен не предполагал, что это опрокинулся обед старого Криштофа, с которым он черпал раствор из одной бочки.
Нельзя было удержаться от смеха, когда девочка в мокрой юбке, размазывая одной рукой по щекам грязные слезы, другой протягивала сидящему перед ней отцу сумку с выловленной из лужи едой, а отец, не принимая сумки, с которой капала грязь, и даже не пошевелившись, продолжал спокойно покуривать, хоть дочка ревела все громче.
Люди от души наслаждались этим бесплатным и уморительным зрелищем. Наконец Криштоф докурил трубку, невозмутимо выбил ее, сунул за фартук, встал и, нарочно желая показать, как по-мужски действуют отцы вроде него, занес руку для грозного удара.
Девочка заверещала, словно ее уже били, хотя отцовский кулак, не достигнув цели, был перехвачен Леном.
— Не дурите, старый! — сказал Лен, дернув на себя сжатую кисть с такой силой, что Криштоф поневоле придвинулся к нему.
— А вы чего встреваете? Я наказываю дочь за провинность! — злобно огрызнулся Криштоф, приблизив свое побледневшее лицо к самым глазам Лена.
Но неожиданно присмирев, ко всеобщему удивлению, он опять спокойно сел в пыль под лесами, принял сумку с обедом и со смаком начал есть мясо и картошку, будто они не были выловлены из грязи.
Вот тут бы и похохотать, ведь это было, пожалуй, самое смешное. Ан нет, на куске мяса, выловленном из лужи, веселье застопорилось. Рабочие молча отошли в сторону и разбрелись кто куда: неженатые и иногородние — по кабакам и лавчонкам, а те, которых уже поджидали их благоверные с «харчем», отправились на свои привычные полуденные посиделки в семейном кругу, чтобы вернуться, когда мастер даст звонок в час дня.
У нелюдима Лена приятелей не было, идти вместе со всеми ему не хотелось: и вообще лучше было остаться здесь, чтобы как-то задобрить молчаливого, сурового Криштофа — ведь они черпали раствор из одной бочки и сегодня договорились, что со следующей недели Лен переедет к нему «на койку». Выгода была обоюдная: старику набегало деньжат, как если бы он работал лишний день в неделю, а Лену осточертело спать на жиденькой охапке соломы, пристроив под голову вместо подушки мягкую спинку опрокинутого стула.
Вот и сидели они оба молча под лесами.
Тем временем Маринка, всхлипывая, усердно выжимала юбку над лужей. Шерстяная зимняя шапочка с помпончиками сползла у нее назад, и вылез короткий толстый хвостик из светлых сверху и темных снизу волос. На макушке от всхлипываний жалобно подрагивал двухцветный хохолок.
Тогда Лен жалел Маринку, но, конечно, совсем по-иному, чем сейчас. Наш славный Лен, в сущности, и сам не знал, каким он был добряком. В тот день, прямо со стройки, он отправился на жительство к Криштофу, прежде всего — хотя и не только для этого — чтобы защитить Маринку от порки, которую, как он полагал, замыслил Криштоф.
А сегодня, когда подвыпивший Лен увидел у своих ног свернувшуюся клубком девушку с полными, белыми, оголенными по самые плечи руками, сильными ногами, в каких-то чудных чулках, с головой в завитках и локонах, гребешках и шпильках, с силой зажатой между коленями, на него словно взглянули светлые детские глазенки, которые, бывало, сияли на коричневом от загара лице, когда маленькая «полудница» приносила на стройку обед.
И вдруг Лен впервые в жизни ощутил, что грудь его ходит ходуном при вдохе и выдохе, что сердце его разрывается от бесслезных Маринкиных рыданий.
— Маринка, Маржка!..
Она уткнулась лицом в его колени, обняв его ноги с такой порывистостью, что Лен, здоровенный детина, качнулся, едва удержав равновесие.
Он был застигнут врасплох, изумлен, растерян. Положение, в котором он оказался, его ужасно перепугало. Больше всего отчаянный порыв Маржки. Стиснув зубы, она часто дышала. Мышцы в глубоком вырезе лифа, обнажающем спину, напряглись, а когда она вертела головой, лопатки ходили ходуном.
Необходимо заметить, что наш трудяга женщин еще не знал и никогда еще не видел женское тело так близко. На любую его попытку высвободиться, она со стенаниями, напрягая все силы, еще теснее прижималась к его ногам.
Хотя Лен не отличался сообразительностью, до него все же дошло, что сила, с которой она держит его ноги, как в колодках, умножена душевным порывом, и, еще раз дернувшись, чтобы освободиться, он увидел ее ощеренный, хрипящий рот со стиснутыми блестящими зубами, в то время как ноги, едва прикрытые жалкой розовой юбчонкой, были раскинуты на полу; он с изумлением понял, что бедняжка в муках самого тягчайшего для женщины позора прячет лицо, уже не стыдясь тела.
Лен угадал это скорее инстинктом, нежели умом, и перестал вырываться из судорожно сцепленных рук несчастной, хотя перед этим, раздраженный странным положением, в котором очутился, забыв о жалости, боролся не менее яростно, чем она.
