Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген
Так мы жили не год, не два — постоянно. Наращивали скорости и получали премии. Почему же именно сегодня встал вопрос о том, что отдел «лихорадит»?
Наше состояние плачевно. Мы не чувствуем ни масштаба, ни пользы своей работы. Не понимаем даже ее смысла. Как будто мы все студенты и проходим практику на чужом предприятии. Хотя трудно принять за студентов наших многочисленных зрелых менеэсов. Отдел, занимаясь самообманом, обманывает и других, государство в том числе… Я предлагаю решить вопрос одним махом, не мудрствуя. Не провожать надо Карнаухова на пенсию, а целиком ликвидировать отдел со всеми его причиндалами. На первый взгляд предложение звучит экстравагантно, но, поверьте, это единственное правильное и экономически выгодное решение.
Голос с места:
— У нас нет безработицы, Гена!
— Нету и не надо. Рассуем бездельников по другим участкам, рассредоточим. А то как–то так получилось, что мы все сбились в кучу. Кстати уж, есть отделы, как, впрочем, и целые институты, которым, конечно, лучше не работать, это выгоднее для всей отрасли. С ужасом думаю, что получится если наш отдел действительно раздует пары и потребует к себе внимания и уважения, — сколько занятых людей будут оторваны от дела в других местах. Уж лучше не надо, товарищ Кремнев. Я вижу только два выхода из положения. Первый, и лучший — распустить отдел, как распускают полностью деморализованный полк. Второй — оставить все, как было.
Собрание не шумело, не ерепенилось, в зал вернулось изначальное умиротворение. Виктор Давидюк встал, открыл рот… но слов нужных не нашел. Постоял и сел.
«Данилову больше здесь не работать, — с огорчением подумал Кремнев. — Нельзя оставаться там, где ты плюнул в лицо коллективу. Невозможно!»
— И последнее, — сказал Афиноген Данилов, — почему мне не напоминают про регламент?
— Регламент истек! — отозвался эхом председатель.
— Последнее. Про Карнаухова Николая Егоровича, Я считаю за честь с ним работать, если он не против. Раньше не считал, а обдумал все и теперь считаю. Он не должен уходить никуда, пока чувствует в себе силы. В нем есть то, чего не хватает, может быть, мне и моим молодым товарищам. В нем живет вера в неизбежность лучших времен. Вера должна остаться. Что бы мы ни делали, как бы языком ни трепали — сначала мы люди, а потом уже младшие и старшие научные сотрудники. Если уйдет Карнаухов, всем нам будет очень стыдно. Думаю, что и вам тоже, Юрий Андреевич. Я кончил. Благодарю за внимание.
К концу выступления у него свело бок и, спускаясь со сцены, Афиноген сделал усилие, чтобы не схватиться руками за повязку. Добрая улыбка не покидала его лицо.
— Так, — сказал Давидюк. — Однако. Прошу, пожалуйста, кто следующий?
Кремнев заговорил с места, не вставая даже, полуобернувшись, проникновенно:
— Много развлекательных слов мы сегодня услышали, товарищи. Я внимал им и радовался — есть у нас юмор, темперамент… Еще бы немного смысла. Вы же не в пьесе роль играете, Гена, вы на производстве. Тут шумовые эффекты не проходят, они тут неуместны.
— Иногда уместны, — ответил Афиноген. Он присел неподалеку, в третьем ряду, и вдруг оказалось, что они с Кремневым вроде бы вдвоем беседуют, а все остальные — зрители. И Давидюк на сцене — зритель, и Карнаухов в зале — зритель. Так удачно расположились. Кремнев говорил с теплой дружеской интонацией, как бы за чашкой чая. Афиноген отвечал с еще более дружеской и задушевной хрипотой, как бы за стаканом вина.
— Если и уместны, то ненадолго. Вы же знаете — имеют значение только факты. А они против отдела. Мне прискорбно это утверждать. Я ведь не посторонний… Хотелось бы в фактах и разобраться, а нас всех явно понесло не в ту степь.
— В фактах разбираются с фактами в руках. В компетентном сведущем кругу. Данные готовит комиссия… Не думаю, что ее должна возглавлять Стукалина, да и никто из отдела. Она должна состоять из привлеченных, незаинтересованных лиц.
— Хотите, чтобы о нас весь институт судачил?
— Лично я хочу поскорее выздороветь. Но сор из избы выносить не боюсь.
— Гена, вы еще очень молоды. Вы не знаете, что репутацию можно испортить один раз на всю жизнь.
— Или факты или репутация. Репутация — это тоже область эмоций, Юрий Андреевич. Не факт.
— Вы считаете, отдел справляется со своей задачей?
— Я считаю неприличной любого свойства подтасовку. Даже факты нельзя превращать в дубинку и колотить ею по голове.
— Хорошо, я освежу в памяти некоторые моменты нашей с вами недавней беседы. Я интересовался вашим мнением о Карнаухове. Что вы мне ответили, помните? Вы сказали — это несовременный руководитель, отставший от НТР. Так?
— Жалею об этом. Глупо как–то сорвалось.
— Не кажется ли вам, что у вас слишком часто «срывается». Может, вы завтра о сегодняшнем выступлении в иной аудитории скажете, что оно «сорвалось» и вы о нем сожалеете?
Далекий вопль Стукалиной: «Двуличные они, двуличные!»
— Понимаю, — сказал мягко Афиноген. — Вы привыкли доводить дело до конца и, уж видно, ничем не погнушаетесь. Признаюсь, мне нечем возразить вам на уровне «кто, что, где, когда говорил». Этим оружием отлично владеют ваши единомышленники, Юрий Андреевич. Куда мне до них. Я — сдаюсь!
— Вы просто нахал, Данилов, — не сдержался Юрий Андреевич, — беспардонный нахал.
— И на этом уровне спорить не берусь, не обучен.
Интересную беседу прервал Карнаухов. Осторожно ступая, словно обходя раскиданное по полу стекло, он поднялся на сцену.
— Да, Карнаухов в списке значится, — спохватился председатель. — Он четвертым записан.
— Поломали тебе список, Витя. — Николай Егорович повернул к залу строгие припухшие глаза. Стоял у микрофона, переминался с ноги на ногу, никак не мог начать.
Крик Стукалиной: «Вот он, вот он!» — прервался на коротком не то вздохе, не то стоне.
— Не думал, что так выйдет, — заговорил Карнаухов. — Простой случай, уход на пенсию — а вон как обернулось… Я коротко. Готовился я, конечно, осветить состояние дел в отделе, да вижу, это не требуется. Нет, не требуется, Юрий Андреевич, прав Гена–то. Не за тем, видно, мы собрались. А зачем?.. Худо, ребятки! Если появилось желание собраться, чтобы поперемывать косточки и свести мизерные счеты, — худо! Тут уж не до фактов будет. Про себя скажу — да, виноват, проглядел. Не заметил, как от полного безделья ожесточилась Клава Стукалина, не почуял, что Афиноген Данилов превращается из способного работника в ожесточенного говоруна. Занятия ему не нашел, не использовал, как надо, не зажег… Не заметил, как годы мои подоспели, Юрий Андреевич. Подошли мои годы, а так это обидно. Ох, обидно! Не хочется уходить, ребята, а пора. Думал, бороться буду, доказывать. Нечего доказывать, устал. Не Сухомятин меня одолел, не Кремнев. Годы износили и вымотали, долгие годы нашей жизни. Пора, пожалуй, восвояси. Ну, об этом в другой раз, когда вы на прощанье мне часы подарите либо гармонь. Тогда, конечно, и хорошие добрые слова услышу я в свой адрес. Может, Стукалина меня помилует… А, Клава? Ты где там притихла, мой жестокий обвинитель? Ты–то меня помилуешь, а я тебя — нет… Советую от души, кто бы ни пришел следом — ты ли, Афиноген, ты ли, Сабанеев, гоните в три шеи Стукалину и ей подобных. Не работают они сами и воздух здорово портят. А я это допускал и потому виноват. Добрым хотел быть напоследок, стал людей к старости жалеть. Чутье потерял. Значит, действительно пора уходить на покой. Пора! Думал я… эх! — съежился Карнаухов, отгородился ото всех ладонью, понес по ступенькам свое массивное тело. Ни на кого не глянул, добрался до прежнего места, сел, склонил голову. Опять рукой под рубашку — потер, очень там сигналило, давило. Пора!
Звуки, издаваемые множеством людей, имели и множество оттенков, но сейчас, после отречения Карнаухова, по собранию прокатился гул, обозначавший только сочувствие и растерянность. «Э–э!» — выдохнули несколько десятков ртов. «Наконец–то!» — подумал Кремнев и с облегчением присоединил к общему вздоху и свое маленькое: «Э–э!» Он даже чуть было не вскочил и не пошел к Карнаухову, но, оглянувшись, заметил на себе взгляд Николая Егоровича, полный насмешливого сожаления, и удержал сентиментальный порыв. «Нет, пожалуй, еще не конец–то, — насторожился он. — Пожалуй, Карнаухов всех перехитрил. И меня в том числе».
От истины он был недалек, ошибался в одном: каждое слово Карнаухов произнес от сердца, особенно и не задумываясь над тем, что говорил. Он как раз не хитрил, но результатом будет вскоре докладная записка директору, подписанная двумя третями сотрудников отдела с просьбой (имеющей оттенок угрозы) оставить Карнаухова Николая Егоровича в покое.
Выступать больше никто не захотел, и через пять минут Виктор Давидюк объявил собрание закрытым. Оно продолжалось ровно полтора часа.
Кремнев сразу направился к директору доложить о новостях. Вскоре прибежала взмыленная секретарша, разыскала Афиногена Данилова, смолящего с друзьями на лестнице, и велела срочно идти к Мерзликину. Смотрела она при этом на Афиногена, как на конченного человека.
