Елена Хаецкая - Синие стрекозы Вавилона
Однако я не мог ждать, пока сложная семитская душа моего шефа обретет надлежащий покой. И потому без затей взял его под руку во время обеденного перерыва.
— Блин! — сказал Ицхак, обливаясь горячим кофе. — Ты что, Баян, ебанутый?
— Сам ты ебанутый, — огрызнулся я, разом забыв о необходимости быть покладистым.
Но Ицхак только вздохнул.
— Если бы... — сказал он мечтательно.
— Изя, — вкрадчиво начал я, подсаживаясь к нему за столик.
Мы обедали в маленьком кафе в трех шагах от нашего офиса. Кафе стало процветать одновременно с нами и отчасти — благодаря нам. Это был своеобразный симбиоз двух небольших частных фирм.
— Как обычно? — спросила нас девушка, высовываясь из-за стойки.
Мы даже не кивнули. Она крикнула повару, чтобы тот запек картофель в гриле и нарезал салат, только без лука.
— Изя, — сказал я, вытирая своим носовым платком кофейное пятно на его рукаве. — Ты говорил как-то, что собираешься расширить штат.
Ицхак склонил голову набок и зашевелил носом, как муравьед.
— Говорил.
— Уборщицу брать будешь?
— Очень возможно.
— Возьми, Изя, возьми. Дело хорошее. Я, со своей стороны, хотел бы тебе предложить одного человечка...
— Не темни, Баян. Рассказывай сразу и все. Кто она, где познакомились, здорова ли трахаться?
— У тебя, Иська, одни бабы на уме. Это не она, а он.
Ицхак поперхнулся и долго кашлял.
— Не в этом смысле! — закричал я и гулко захлопал его по спине.
Багровый Ицхак выдавил, наконец:
— Хватит гвозди забивать...
И отпихнул меня.
Некоторое время мы молчали. Девушка принесла нам картофель и салат. Я попросил немного жареной рыбы, а Изя незатейливо удовольствовался сарделькой.
— Как ты можешь есть эту гадость? — спросил я.
— А что? — удивился Ицхак. — Еда — она и есть еда. Так что это за человечек такой, да еще мужеского пола?
Я почувствовал, что краснею.
— Да раб мой, Мурзик.
— На заработки отпустить его хочешь?
— Вообще отпустить хочу.
Ицхак посмотрел на меня, как на сумасшедшего.
— А ты хоть интересовался, сколько это стоит — отпустить раба?
— Да.
Ицхак пожал плечами и впился в сардельку. Я наклонился над тарелкой, ковыряя рыбу.
Потом Ицхак спросил, очевидно сердясь на мою глупость:
— И зачем тебе это надо?
— Долгая история... Изя, ты веришь в переселение душ?
— Я верю в информацию. В хорошо поставленный менеджмент. В родительскую любовь. В то, что безусловно положительные эмоции вызывает только хорошая пища. Достаточно?
— Нет, — сказал я. — Обещай, что никому не расскажешь...
Я наклонился через стол и вполголоса поведал Ицхаку о своем путешествии в прошлые жизни. Рассказывать было тяжело, потому что Ицхак мне не верил. Особенно когда речь зашла о том, что мы с Мурзиком оказались одним и тем же человеком. Да еще каким! Великим героем Энкиду!
— Ну да, конечно, — сказал Ицхак, откидываясь на спинку стула и ковыряя в зубах вилкой. — Энкиду. Не больше, не меньше.
— Гляди, металлокерамику попортишь, — сказал я мстительно. — Я и не прошу, чтобы ты мне верил. Дай справку о трудоустройстве Мурзика, вот и все, о чем я прошу.
— Ага, — сказал Ицхак, продолжая ковырять. — Я тебе справку дам, а через месяц твой Мурзик потребует, чтобы я и вправду предоставил ему работу.
— А ты и предоставь, — разозлился я. — Что тебе, уборщица не нужна?
— Мне нужна женщина. Ни один мужчина так не приберет, как женщина.
— Иська, не жлобись. Ты же знаешь Мурзика. Ну, возьми его с испытательным сроком...
— Не держи меня за дурака. Кто берет уборщицу с испытательным сроком? Это не программист и не менеджер...
— Возьми без срока. Не понравится, уволишь.
— А ты знаешь, Баян, что, по нашему трудовому законодательству, если я беру освобожденного раба на работу, то в течение года не имею права увольнять его?
— Изя... — воззвал я.
— Погоди, — перебил Ицхак, — а жилплощадь? Тебе не позволят освободить раба без справки о предоставлении ему жилплощади. Где ты ему будешь площадь брать? Будешь инсулу ему покупать? Разоришься ты на своем переселении душ...
— К себе пропишу, — разозлился я и встал, отодвигая стул. Стул провизжал по каменному полу.
Ицхак повертел пальцем у виска. И сказал:
— Ладно, возьму твоего Мурзика на работу. Что мы с тобой, в конце концов, не разберемся. Свои люди... Год отработает, а там его и уволить можно по закону...
— Не придется тебе его увольнять, — сказал я. — Он хороший.
Дома меня ждала Цира. Разъяренная. Не то сама еще на лестнице мои шаги услышала. Не то кошка заволновалась, у двери тереться стала. Я не выяснял.
Цира распахнула дверь еще до того, как я полез в карман куртки за ключами. И прямо с порога понесла:
— Рабовладелец!.. Изувер!..
Я попытался проникнуть за порог, но не тут-то было — она билась об меня грудью, как птичка о стекло, и все норовила заехать кулачком мне по носу.
— Погоди ты, — слабо отбивался я. — Дай хоть в дом войти...
— Бесчеловечное животное!
— Да замолчи! — рявкнул, наконец, я и поймал ее за руки.
Она пискнула. Укусить меня попыталась. Я отодвинул ее в сторону, вошел, разулся и снял куртку.
Цира, всхлипывая без слез, пошла за мной в комнату.
— Скотина... — на ходу говорила она. — Низкая тварь...
Я сел на диван, заложил ногу за ногу. Цира продолжала разоряться. Я узнал о себе много нового. Наконец, она примолкла. Надо отдать ей должное, разорялась она долго.
— Ну, — сказал я и поднял к ней голову, — и в чем, интересно, дело?
— В чем дело? — завопила она с новой силой. — Он еще спрашивает! Растленный работорговец!
Тут я не выдержал и заревел:
— Я противник рабства! Я аболиционист!
— Аболиционист херов! — вцепилась Цира в новую тему. — Противник рабства! А сам рабов пытаешь!
— Кого я пытаю? — надсаживаясь, заорал я. — Это ты меня пытаешь!.. Сучка белобрысая!..
— А Мурзик? — крикнула Цира. Она аж приседала от ярости.
— Что — Мурзик?
— Почему ты подверг его пыткам? — выкрикнула она. — Ты что же, думаешь, раз он купленный раб, то можно... так... Что он игрушка для твоей садистской... мелкой душонки...
Она задохнулась.
— Цира, — сказал я, — ты можешь оскорблять меня, но пожалуйста не трогай душу великого Энкиду.
Она с размаху плюхнулась рядом со мной на диван и наконец разревелась.
— Ну? — спросил я. — Что еще?
— Что ты с ним сделал? За что ты его?..
Я встал, неторопливо открыл комод, вытащил из-под стопки футболок пачку бумаг на освобождение Мурзика и швырнул ей на колени.
— Читай, — сказал я. И вышел на кухню.
Мурзику и впрямь было совсем худо. Глаз не открывал. Инфекцию ему занесли, что ли? Костоправы, одно слово.
Я нашел гарантийный талон и набрал номер телефона, указанный там. Сперва долго было занято, потом не брали трубку. Наконец нелюбезно осведомились о причине моего звонка.
— Да человек после вашего лечения помирает.
Там деловито осведомились:
— Жар?
— Да.
— Сколько?
Я не измерял Мурзику температуру — какой смысл, если и без того видно, — но ответил уверенно:
— Сорок.
Медикусы любят четкие, точные, лаконичные ответы.
— Возраст?
— Тридцать один.
— Хронические заболевания?
— Отсутствуют.
— Ждите бригаду.
— Когда? — спросил я.
— В течение суток.
— Так он помрет за сутки.
— А я что могу сделать? Дайте ему аспирин, если вы такой беспокойный.
И повесили трубку.
Я выругался и отправился обратно к Цире. Она уже закончила чтение документов и сидела смущенная.
— А, Цира, — сказал я, забирая у нее бумаги, — поняла теперь, что невинного человека опорочить хотела?
— Я же не знала...
— Да. Многого ты еще не знаешь о людях, Цира.
— А что я должна была думать, когда он открыл мне дверь и тут же повалился на пол? Весь забинтованный, морда опухла... Я его еле до кровати дотащила...
— Ты целить умеешь, Цира?
— Нет. Я работаю только с тонкими планами.
Я плюнул и пошел пичкать Мурзика аспирином.
Бригада явилась через две стражи. Неопрятного вида дядя влез в кухню, брезгливо посмотрел на Мурзика и велел мне снять с него повязки.
Я снял. Под повязками все распухло и покраснело. Дядя сдавил мурзикову руку пальцами, посмотрел, не выходит ли гной. Гноя, вроде бы, не было.
— Так у него и не воспалилось вовсе, — сказал дядя недовольно. — Зачем вызывали-то?
— Откуда мне знать? — огрызнулся я. — Я не доктор. Плохо ему, вот и вызвал.
— Ему и должно быть плохо. А чего вы ожидали? Ему вон какую площадь обработали. Вам, вообще-то, говорили, что нельзя такую площадь за один раз обрабатывать?
— Ничего мне не говорили. Взяли деньги и сделали работу. Вы, костоправы, портачите, а люди страдают.
Дядя в охотку послал проклятие коллегам и небрежно набросил на Мурзика одеяло.
