Давид Гроссман - См. статью «Любовь»
Нет, Найгель не так уж примитивен. У него есть и более высокие запросы.
— Я надеюсь, Шахерезада, что в конце концов там начнется настоящее серьезное действие — произойдут события поважней, чем, извини меня за столь неделикатное выражение, несварение желудка и пердёж и всяческое пересмешничество по этому поводу. Да, с твоего позволения, что-нибудь более возвышенное…
— Ай, Шлеймеле!.. Жемчуг мечу я тут перед свиньями! — И обернувшись к Найгелю: — Ну разумеется, ваша милость — много будет самого серьезного и возвышенного. И действие, как ты изволишь сказать, будет у нас такое, что пальчики оближешь! — Мне: — Один только Господь Бог знает, откуда у меня взялось столько наглости, чтобы так беззастенчиво ему врать. Ведь в то время, Шлеймеле, не держал я конкретного ничего ни в руках, ни в голове. Не ведал даже, для чего собрались они там, любезная моя неразлучная команда, и кому эта война не позволила на этот раз прибыть, и как настигнет Найгеля эта дивная болезнь, что поражает сынов Хелма — так я ее прозываю… Но может, впервые с самого рождения своего, с того дня, как издал я первый свой крик на белом свете, знал я точно, что дано мне преуспеть в этом деле и стану я, с Божьей помощью, писателем в народе израильском. И только молился, чтобы хватило у меня сил ухватить тайное, и настичь ускользающее, и рассказать мою историю, как положено, от начала и до самой кончины. И в старых моих костях бушевал теперь новый огонь, и наполнился я жаром и нестерпимым волнением — до того, что почти не мог уже вынести этого. И как будто стоял некто скрытый от наших взоров с другой стороны листа, который держал я в руках, и притягивал к себе мое перо, и еще более сердце. И сам пробивался ко мне оттуда. И были мы, как два шахтера, прокладывающие тоннель с двух сторон горы…
Найгель широко зевает, прикрывает рот ладонью и говорит, что, если Вассерман окончил на сегодня свой рассказ, он свободен и может отправляться спать, поскольку у него, у Найгеля, еще много дел. И прибавляет великодушно, что в общем-то, «в качестве зачина это было не так уж плохо». Вассерман снова устремляет взгляд в пустую тетрадь, снова и снова старательно вчитывается в единственное написанное в ней слово и заявляет наконец, что если герру Найгелю так угодно, то можно, разумеется на этом закончить, ему все равно. Но он со своей стороны готов рассказывать хоть до рассвета.
Они собираются расстаться. Для меня это время подведения некоторых итогов: тут на моих глазах разворачивается странный процесс. Не знаю, куда клонит Аншел Вассерман своим вульгарным, гротескным, а может, и слегка издевательским рассказом. Есть что-то постыдное и чрезвычайно смущающее меня в его внезапной не знающей удержу развязности, в этой дешевой игре пошлой фантазии. Я зол на него. Как будто кто-то нарушил тут правила: Вассерман включает в свою историю какой-то аспект неуважительной хитрости, пренебрежительного торгашества, в то время как для меня этот рассказ слишком важен, слишком много в нем трагического и судьбоносного, чтобы превращать его в дешевую комедию. Но, как видно, мой дед в погоне за достижением желаемого результата готов использовать самые низкопробные методы. Да, нелегко мне с ним порой…
А с другой стороны — Найгель. Этот мне абсолютно чужд. Что тут удивительного? Мы слишком разные. И все же — ответственность писателя… И любопытство тоже, глупо было бы отрицать: желание понять, откуда он взялся, мой Найгель? И можно ли вообще преодолеть эту пропасть между нами, чтобы стало возможным создать какое-то художественное произведение? Я терпеливо жду.
— Спокойной ночи, — говорит Найгель, герой моего — совершенно непонятного мне — рассказа.
— Если будет позволено мне напомнить господину… — мямлит Вассерман. — Должок за вами… Вы мне кое-что обещали. Пожалуйста, сделайте милость…
Найгель удивленно поднимает бровь:
— Я — тебе?
— Наш контракт, ваша честь, — говорит старик сухо.
Не понимаю я его. Неужели он до сих пор стремится?..
Почему? И Найгель поражен. Даже напуган. Рука его машинально тянется к пистолету, висящему на портупее, и тотчас сама собой отдергивается, словно прикоснувшись к кипящему чайнику. Словно пистолет этот раскален добела.
— Ну-ну, прекрати! Забудем об этом, Вассерман. Давай поведем себя сегодня немного иначе, а? Капельку солиднее.
Нет, Вассерман не собирается отказываться от своей доли, от своего «условия» в договоре, и не желает прислушаться к доводам немца.
— Вы мне обещали это собственными устами!
Взбешенный Найгель выхватывает пистолет из кобуры. Внушительное оружие, тяжелое. Марка мне не известна. Маузер? Может, австрийский «стейр»? Начищен до блеска. По-видимому, все-таки «стейр». Или, может… Ну конечно! — парабеллум. Как я мог ошибиться! Действительно, люгер-парабеллум, калибр — если я еще что-то помню из тех викторин, которыми мы забавлялись в подростковом возрасте, да и в армии тоже, — девять миллиметров. Емкость магазина — восемь патронов. Найгель никак не может нащупать подходящую позицию, снова и снова слегка передвигается то вправо, то влево, меняет стойку, пытается левой рукой поддержать запястье правой, чтобы оружие не дрожало. (Без сомнения — девять миллиметров, как и у маузера, но маузер можно зарядить и десятью патронами.) Пистолет вычерчивает несколько нервных, пляшущих кругов возле виска Вассермана, на котором выступают крупные капли пота.
— За окном я увидел красную вспышку, — сообщает Вассерман, — поминальную свечу на верхушке высокой трубы, и голубой луч прожектора, установленного на часовой вышке над оградой из колючей проволоки, ударил в мои глаза. Нет, рука Найгеля не дрожала, но и спокойной она не была. Вовсе и вовсе нет.
(Разумеется, я говорю о маузере-полуавтомате, а не о настоящем автоматическом маузере, у которого в магазине двадцать пять патронов, и стоит нажать курок, как пули — ты прямо чувствуешь это — вытекают из тебя, из твоей руки, с безумной, неправдоподобной скоростью. Огонь — и все!)
Найгель делает еще одну попытку прекратить эту нелепую сцену:
— Послушай-ка, Вассерман, ведь это глупо… Ведь мы уже… Ну, сам согласись…
Попытка, разумеется, безнадежная, вызывающая у Вассермана вспышку усвоенного в родительском доме театрального гнева и пафоса (актер он тоже неважный, невыносимо пережимает и утрирует):
— Ин дрерд, Найгель, чтоб ты пропал, чтоб ты провалился! Стреляй! Стреляй, не трепещи, не смей! Ты дал слово немецкого офицера!
Найгель злобно, с глазами, вылезающими из орбит:
— Но это было давно! До того, как мы начали работать над повестью!..
Вассерман — безжалостно:
— Ты уничтожаешь тут тысячи и тысячи каждый день! Все евреи в мире проходят перед тобой, как покорные рабы, чтобы умереть по твоему повелению. И я видел тебя, да! — как своими руками убиваешь ты. И обрекаешь на гибель столь многих! Даже слишком многих, чтобы можно было счесть. И не заметил я, чтобы хоть единый раз ты засомневался или, не дай Бог, отступил. И что я прошу от тебя теперь? Ничтожную малость, сущий пустяк! Это не просьба даже — тысячная доля от просьбы, несчастная песчинка, пылинка невесомая! Прошу, чтобы ты исполнил привычное для тебя. Все взвесил, принял решение — и вперед, исполняй! Или не способен ты, герр Найгель? Возьми себя в руки, стреляй в меня, ударь по своему пороху, ну, тлен в глазах твоих, пусти, наконец, пулю! Фойер, Найгель, фойер, стреляй, пли!
Найгель зажмурился и нажал на курок. И одновременно издал некий звук, не то полузадушенный вздох, не то тихий вопль ужаса, потонувший в грохоте выстрела. Вассерман продолжает стоять, цел и невредим, и на его лице появляется чрезвычайно странное выражение, как будто он чутко и с некоторым удивлением к чему-то прислушивается.
— Пролетел у меня между ушами знакомый свист, как жужжание огромной мухи…
Стекло в одном из окон комендантского особняка, оказавшееся за спиной Вассермана, разлетелось и усыпало пол мелкими осколками. Найгель смотрит на это разрушение с выражением полнейшего недоумения и отчаянья, и рука его теперь откровенно дрожит. Он даже не пытается скрыть эту дрожь. Все его лицо перекривилось и перекосилось, как будто кто-то изнутри сжал его крепкой безжалостной рукой. Вассерман говорит мне:
— Вообще-то, Шлеймеле, когда прогремел выстрел, отпечаталась в сердце моем такая весть, важнее которой уже не может быть: войдет в мой рассказ младенец.
Иногда потихоньку, полегоньку, неторопливо и доверительно он рассказывает мне о своей жене, и у меня постепенно создается хоть и мозаичная, но довольно ясная картина их отношений. Как известно, Сара Эрлих вошла в его жизнь, когда ему стукнуло сорок и он уже не рассчитывал ни на что иное, как доживать свой век старым холостяком. Она была дочкой Моше Маурице Эрлиха, хозяина маленького кафе в предместье Варшавы Праге. Мать ее умерла, когда ей было три года. Сама она служила продавщицей в торговом доме Шиленгера «Женские парики». Вассерман поведал мне, что задним числом вспомнил, как один раз он случайно прошел перед торговым домом Шиленгера и сквозь грязное запыленное стекло увидел худенькую серенькую девушку, игравшую на флейте для двух других продавщиц, — был канун праздника, и магазин оказался пуст. Ему запомнилась та искренняя сосредоточенность и погруженность в игру, которая безусловно выдавала натуру глубокую и преданную. Наслаждение, которое исполнительница получала от своего занятия, размягчило ее несколько угловатые черты. Черные густые волосы как-то по-особому трогательно ниспадали на щеку. На лицах ее товарок, застывших в расслабленных позах, читалось насмешливое снисхождение. Удивляло его потом, что он мог столь долгое время пребывать вдали, в абсолютной отчужденности от этой женщины, с которой суждено ему было соединить свою судьбу и родить их дочку. Мне кажется, что это обстоятельство почему-то очень расстраивало его. По-видимому, мой дедушка Аншел Вассерман, несмотря на свою непритязательную и суховатую внешность, в душе был немного романтик. Я спросил его, не знал ли он и после женитьбы такой отчужденности, но он промолчал. Я сказал, что, по-моему, в отношениях мужа и жены ты обязан изведать весь диапазон, всю радугу чувств, возможных между двумя людьми. Он взглянул на меня с удивлением. Я думаю, он не ожидал от меня такого высказывания.
