Лена Элтанг - Картахена
Cartagena de Indias
Окошко мигнуло, страница на мгновение стала густо-синей, как будто по ней разлились чернила, но тут же вновь посветлела и показала первую запись:
«…Могила конюха Лидио нашлась на траянском кладбище, похожем с моря на заваленный бумажными цветами жилой дом с отвалившейся передней стеной. Не знаю, зачем меня туда понесло, да еще с пучком колокольчиков, может, потому, что у конюха были усы щеткой, а может, потому, что он написал мне письмо».
Пробежав глазами несколько записей, датированных две тысячи восьмым, он прокрутил ленту вниз, с трудом преодолевая желание прочитать все сразу, прямо здесь, и подсчитал страницы: шестьдесят девять.
– Подключите принтер, если можно!
В горле у него пересохло, и просьба прозвучала хрипло. Нет, здесь он читать не станет. Он вернется в свою комнату в мотеле, откроет бутылку вина и в один глоток прочитает дневник незнакомца, который так долго считали его собственным. Маркус порылся в карманах и положил на конторку горсть серебра, почтарка выбрала несколько монет с витрувианским человеком на аверсе и принялась за дело.
Когда наступила тишина, за конторкой завозились, зашелестела бумага, потом снова стало тихо. Вентилятор поскрипывал, сквозняк шевелил колокольчики. Отдавать заказ не торопились. Прошло еще минуты две, Маркус стал терять терпение и постучал ногтем по стеклу. Почтальонша пробормотала что-то вроде извинения и просунула листки в окошко.
– Как, вы сказали, вас зовут? – Голос был немного сдавленным – похоже, она и вправду смущалась. – Через три часа я закрываюсь, хотите перекусить со мной здесь, за углом?
Отказываться было поздно, сам напросился. Маркус сказал несколько любезных слов, пытаясь разглядеть хотя бы что-то за рифленым стеклом, но пластиковая шторка уже опустилась. Похоже, у меня свидание вслепую, подумал он, выходя на улицу и чувствуя, как жара бросается к нему, словно истосковавшийся пес. По крайней мере, я видел ноги в белых кедах. Остальное приложится. Рубашка на спине сразу взмокла, рот наполнился пылью, листки, которые он сжимал в руке, казалось, пожухли в желтом напряженном свете, и Маркус с тоской подумал о вчерашнем дожде.
Петра
«Бриатико» умирает: съезжают последние постояльцы, у главного входа стоят такси, вызванные из Салерно, среди них затесались несколько машин с северными номерами, это за кем-то приехали заботливые дети. Фельдшер Бассо велел мне разобрать белье на складе, отобрать комплекты для дорогих номеров и снести их в его кабинет. Наверное, собирается украсть наши простыни, голубые и золотые. Утром я впервые набрала ванну с эвкалиптом для себя самой, включила все краны и целый час нежилась в горячей пене. Потом пошла в кабину с массажным душем и стояла там под жестокими тугими струями, пока не покраснела вся с ног до головы. А потом пила зеленый чай, сидя в креслах в махровом халате и чувствуя себя самозванкой.
Хозяйка отеля уехала еще утром, оставив администратору пространные указания, да только никто ее больше не слушает. Тренер Зеппо уехал вместе с ней, в раздевалке теннисного корта валяются брошенные ракетки, мячики разбежались по углам.
Пулия попалась мне в коридоре третьего этажа с коробкой английского мыла, скорбно кивнула и проследовала к служебному лифту. Ну и правильно, все лучше, чем оставлять православным монахам. Я тоже решила взять что-нибудь на память, но никак не могла придумать что, и только к вечеру меня осенило: библиотека! Возьму какой-нибудь старый томик и бутылку монтепульчано, подумала я, направляясь во владения Виргинии, но не тут-то было, дверь уже заперли, а в замочную скважину было видно, что внутри темно, даже шторы задернуты. Консьерж сидел на своем месте, нахохлившись, и о том, чтобы взять ключ, не могло быть и речи. Досадуя на свою медлительность, я спустилась к поварам и прихватила пару сияющих медных сковородок, Секондо посмотрел на меня с пониманием и выдал бумажный пакет.
Все, больше мне не спать на антресолях шириной с половину плацкартной полки, которые здесь называют кроватями. Я долго не могла к ним привыкнуть и, просыпаясь, резко поднималась в постели и билась головой о дубовую перекладину потолка. За все эти месяцы на двухсотлетней балке образовалась вмятина, еле заметная, но вполне понятного происхождения. Интересно, что подумают о ней монахи? Да ничего не подумают, управляющий говорит, что здание собираются снести, потому что устав монастыря не позволяет владеть светской собственностью. Наследники разведут на холме виноградник. Белая марципановая верхушка отеля перестанет задевать облака над Траянским холмом.
Сегодня зайду домой, обрадую маму новой утварью – в красную медь можно смотреться, будто в зеркало, – и начну собирать вещи. Мои дела здесь закончены, пора возвращаться в университет, искать новую работу поближе к кампусу и сдавать то, что еще успею сдать до конца июня. Перед отъездом я занесу в участок свои записи, все целиком, пусть комиссар прочтет их от корки до корки, может, тогда в его упрямую голову придет понимание того, что я вижу теперь совершенно ясно. О Садовнике я стараюсь не думать, его лицо и голос растопились в моей ненависти, будто масло на раскаленном противне. Но эта ненависть не имеет направления и движущей силы: я не хочу его смерти, как хотела смерти его отца и сообщника Ли Сопры.
Я хочу, чтобы он заплакал передо мной. Я хочу, чтобы он сидел в тюрьме. Я хочу, чтобы он любил меня. Я не знаю, чего я хочу.
Завтра у меня поезд на север, там начнется новая жизнь, зубрежка, летняя работа в кафе, как будто не было весны в «Бриатико», не было любви фантески к скарамуччо, не было ярости, которая угасает, но не проходит, а поселяется где-то между нёбом и подъязычьем, будто оскомина.
Вчера утром я отправилась в Салерно за маминым лекарством, а на обратном пути решила повидаться со стариком с катера, приятелем Бри: хотела попросить его присмотреть за мамой, на кастеляншу надежда плохая, у мамы мурашки по спине от Ферровекьи, с ее злостью, запахом карболки и красными узловатыми щеками тайной пьяницы. Старик и раньше помогал маме с розами и приносил рыбу, которой его угощают рыночные дружки, но теперь его нужно предупредить, чтобы не болтал лишнего. Бри ушел в море, и все тут.
Автобус, на котором я добиралась в порт, был самым ранним, он долго плыл в тумане между холмов, останавливаясь на каждом перекрестке и подбирая старушек с корзинами – в корзинах лежали шершавые огурцы, базилик и стрелы молодого лука. Старушки кивали друг другу, но в разговоры не вступали, важно смотрели в окна, поставив корзины на колени. Это сырое покорное молчание в автобусе заставило меня подумать о Хароне, плывущем по темной реке и собирающем своих пассажиров, водитель, правда, был молод и хорош собой, но кто сказал, что Харон непременно должен быть старым и лысым?
Добравшись до Траяно, я купила на станции бутылку вина и направилась в порт через рощу, где убили моего брата: одним своим краем она выходит на каменоломню, а другим на рыбный рынок. Раньше там была широкая тропа, но со времен всеобщего мраморного безумия она завалена камнями, так что мне пришлось снять гостиничные туфли и пробираться босиком.
Рынок уже гудел в полную силу, возле самых дверей я столкнулась с помощником нашего повара, стоявшим с пустой пластиковой сумкой и растерянно озиравшимся. Сердце мое сжалось. В «Бриатико» больше не привозят рыбу, вот в чем дело. Не оставляют забитые рыбой и льдом жестяные бочки на заднем дворе, у дверей кухни. Секондо прислал поваренка за небольшой порцией, чтобы накормить тех, кто остался, а осталось человек восемь стариков, совсем беспомощных. За ними вот-вот приедут, но пока этого не случится, повар не оставит свою кухню с огромными голубыми столами, похожими на затянутые настом озера, и холодной печью.
Наста я ни разу в жизни не видела, читала только у Джека Лондона, настоящего снега я тоже не видела, но знаю, что он похож на пенные глыбы в бурлящей ванне, которые так любят посетители хамама.
На катере не было ни души. Я немного постояла на причале, окликая Пеникеллу, а потом забралась на борт по длинной шаткой доске, перепрыгнув через ограждение из провисших канатов. Доска была здесь всегда, и, проходя по ней босиком, с растопыренными руками, я подумала, что на ней еще остались следы Бри, ну хоть несколько молекул-то осталось.
Странно было увидеть его изнутри, этот мифический катер, о котором Бри прожужжал мне все уши. Самого Пеникеллу я видела не раз, по праздникам он приходил к нам обедать, помню, что, когда он сплетал пальцы, выложив обе смугловатые кисти на белую скатерть, мне казалось, что его пальцы на сустав длиннее, чем это может быть у живого человека. Брат считал его красивым, но я никакой красоты не находила: длинный, жилистый, бритый старик, с резко вырезанными, чернеющими на белом лице ноздрями, немного похожий на профессора из тинтобрассовского «Ключа». Ну и что, в нашей провинции на него каждый третий похож.
