Саша Саин - Приключения сионского мудреца
«А когда вы снова дежурите?» — спросила медсестра перед утренней конференцией. Докладывал на утренней конференции больных Израилов по моим записям. Конференцию проводили доценты Ибрагимов и Михайлова. Израилов рассказал, какое сложное дежурство у него было: «глаз за ночь не сомкнул»! «Кто дежурил из субординаторов?» — спросил Ибрагимов, Израилов вяло указал в мою сторону. Когда сыну исполнился один год и два месяца, жена «обнаглела» в третий раз и сообщила, что непонятным образом она вновь беременна — четвёртый месяц срок, и не понимает, «откуда что взялось»?! Беременность произошла во время кормления сына грудью, а такого обычно не бывает. «Нужно делать аборт, — сказала она, — но срок большой, а делают до трёх месяцев». — «Хорошо, сделаем, как медикам и как хорошим студентам!» — сказала наша бывшая ассистентка, которая вела нашу группу на четвёртом курсе по акушерству. Беременность была уже 16 недель, прослушивалось сердцебиение плода. «Это уже убийство, — решили мы, — лучше оставить беременность и рожать». — «Так даже лучше, — поддержали мать и отец, — всё равно один ребёнок — мало». — «Моя тоже беременна, — сообщил брат, — ты меня догнал», — сказал он. Живот у жены стал расти вновь как на дрожжах. Брат всё же меня обогнал — у него родился второй сын, и тоже на своего отца похожий. Затем и моя жена вновь оказалась в роддоме с «обострением хронической беременности». «У вас родилась дочь! — сообщила ассистент кафедры инфекционных болезней, зайдя в учебную комнату. — Только что, позвонили из дому». У меня как раз был цикл по инфекционным болезням — вторичный. «Почему ты так побледнел?» — спросили меня окружающие. «У нас в роду ни у кого не было дочерей». — «Как назовём?» — спросила жена, когда я её с дочерью привёз домой. Дочь была чистой и вполне красивой женщиной. «Похожа на мою бабушку!» — обрадовала жена. «Но хорошо, что моложе, — согласился я. — А как назовём?». — «Ну, раз родилась девятого мая и аборт победила, то правильно назвать Викторией». С этим согласилась и жена.
Глава 17
«Всем, кто может получить диплом с отличием, деканат разрешает пересдать до трёх экзаменов, если тройки есть, а остальные пятёрки и четвёрки — до 25 % четвёрок разрешено иметь. Тебе не надо пересдавать, — успокоил меня Петя Мулюков от имени деканата, — у тебя одна тройка по хирургии, по-моему». — «Но остальные — „отлично“», — уточнил я. «Всё равно, в деканате сказали, что тебе диплом с отличием не дадут!» — злорадно сообщил мне мой бывший «стоматологический» пациент. «Как зуб-то твой?» — перевёл я разговор на земную для Пети тему. «Какой зуб?» — встрепенулся Петя. «Да тот, который был до цикла стоматологии». — «Да ну тебя! — отмахнулся Петя. — Знаешь, как больно было?! А ты ещё молотком лупил! Жаль, конечно, что ты не получишь диплом с отличием. Я за тебя, честно скажу, просил, но этот Насиров — замдекана, знаешь какой противный, он всех русских ненавидит!». Это было для меня новостью, во-первых, никогда не думал и не заботился о том, чтобы получить диплом с отличием, было всё равно — главное, интересно было учиться. За всё время учёбы не пропустил ни одного занятия, ни одной лекции, ни одной темы. Все учебники знал от корки до корки, читал много дополнительной литературы. Изучая заболевания, разбирался, что происходит на биохимическом, на цитологическом — клеточном уровне, разбирался в методах лечения, механизме действия препаратов, старался понять проблему на всех уровнях. С одной стороны, к диплому с отличием был как-то безразличен, с другой — возмутился такому открытому, наглому антисемитизму. Ни у кого другого в институте не было «отлично» по всем без исключения предметам, не считая этой «туркменской тройки» по хирургии! Единственное, что знал этот «педагог-ученый», так это такое «смешное и диковинное» имя отчество, как Николай Нилович! Он сам с трудом это усвоил и меня словил, что такую важную область науки не знаю. Он сам это с помощью русских учителей изучил.
Для него «Николай Нилович» было, что для меня — диковинная фамилия и имя короля Непала: Махендра Бир Бикрам Шах Дева, которую я с детства запомнил, заучил из-за её потешности. Если бы принимал в детстве экзамены по политическому устройству стран, то у всех студентов и даже профессоров, кто не понравился, непременно бы спросил: «А вы вот, лучше, скажите мне, какое полное имя короля Непала?! А?!». При этом получил бы истинное наслаждение от того, что никто не ответил, а я, дурак, это знаю. «Не переживай, — сказал брат, — мы обойдём этого „Насера“! У меня сейчас достаточно средств, чтобы он передумал „без меда“ — свой отдаст!».
«Ну, вот и всё! — сообщил брат на следующий день. — У тебя повторный экзамен примет сам академик, зав. кафедрой хирургии — ректор мединститута». — «Ну, и услужил! — удивился я „услуге“ брата. — Меня провалил „Геббельс“, а ты договорился с самим „Гитлером“ меня переэкзаменовать!». — «Не волнуйся — на каждую задницу есть свой мастер! — резонно ответил брат. — Гитлер с некоторыми тоже был ласков. Конечно, если ты не будешь знать темы, то он может сказать, что от жалости оставил тебе тройку. Нельзя заставить поставить пять, можно попросить двойку не ставить. Но ты же все знаешь, чего уж тебе бояться! Главное, что он не будет стараться тебя завалить „назло“, а будет объективен. Так мне пообещали».
«Давайте отвечайте на билет», — бросил мне академик, приняв меня у себя в кабинете, который был не хуже, чем у зам. председателя Госплана Таджикской ССР. Перебив меня на половине ответа, академик стал задавать вопросы вразброс, по всей общей хирургии. «Кто поставил тройку? — спросил он, взяв в руки мою зачётку, покачал головой, поставил „отлично“. — Впервые, без злости, сказал: — Идите», и протянул мне зачётку. До кого же добрался брат, который из академика сделал «справедливого» экзаменатора, хотя экзамен у меня принимал не как у «обычного студента» и не только по билету, а по всему курсу хирургии. После сдачи в конце года всех госэкзаменов на «отлично» был «приговорён» к красному диплому с отличием. Наступил торжественный час вручения красных дипломов в гортеатре оперы и балета имени Айни, расположенном посередине между гостиницей «Вахш» и Домом колхозника, где мы с братом начинали наш путь в Душанбе в тот холодный апрельский день с мокрым снегом и дождём, прибыв из Бердичева. Сейчас, в отличие от того времени, был июль, жара на улице, а на душе тепло. Я осуществил свою мечту, окончил мединститут и даже так, как не мечтал. После принятия присяги врача ректор называл фамилии выпускников-отличников. В этот раз он не «обозвал» меня евреем из «Бэрдычыва». Под торжественную мелодию — туш, которую сыграл мощный духовой оркестр, я скромно вышел на сцену и получил свой красного цвета диплом с отличием и цветы. И то, и другое отдал, вернувшись на место в зале — жене. «Береги документы!» — сказал я ей. Окончившие институт с отличием получили право прохождения двухгодичной клинической ординатуры вместо обычной годичной интернатуры. Если интернатура — это практика в больничном отделении, то клиническая ординатура — учёба, практика на кафедре у профессора, у самого «большого» Хамидова. «Может, всё же по психиатрии пройти? Моя мечта!» — подумал я и решил сходить на кафедру психиатрии, поговорить с профессором Хасановым. На следующий день, не откладывая, пошёл на кафедру психиатрии. Её расположение я уже знал, здесь лечилась мать, здесь лечилась одновременно Эсмеральда, здесь работала доцентом профессор Робинзон, которая со мной, как с будущим пациентом, обременённым плохой наследственностью, беседовала. Чем ближе я подходил к отделению, воротам, тем больше становилось грустно. Наконец, я внутри отделения. На тех же скамейках сидели с обречённым видом больные. Ощущение, что сейчас больная мать выйдет из отделения и скажет: «Зачем ты пришёл? Я тебя знать не хочу! Ну, погодите! Эмма вам всем устроит, за всё с вами рассчитается!». Увидел профессора Хасанова в его кабинете, через окно, с кем-то разговаривает. «Нужно уйти, пока он меня не заметил! — быстро развернулся и вышел за ворота клиники. — Нет, пока это не для меня. Что я смогу сделать для больных, чем помочь?! Психические заболевания практически неизлечимы, лекарства не вылечивают, а приглушают симптомы. Психотерапия, психоанализ не признаются — это бред буржуазных учёных, такой же, как когда-то Грегор Мендель „придумал“ со „своей“ наследственностью. Нет, уж лучше займусь терапией, она хотя бы на нормальном уровне в Союзе, и каждому врачу не мешает с неё начать», — пронеслось у меня в голове.
Предстояло ещё два года поучиться у «большого» Хамидова искусству обхода — «отбиранию кофе у населения», диагностике, лечению, возможно даже попытаться остаться у него работать. Жене предстояла одногодичная интернатура, рядом, в поликлинике Караболо. Она готовилась стать участковым врачом, а я — зав. отделением или «духтуркалоном» — главным врачом. Гадкий утёнок превратился в лебедя! Плохой ученик в школе, очень плохой в техникуме и совсем нетерпимый на предприятиях машиностроения Родины, вдруг превратился в отличника учёбы, мечтающего стать психотерапевтом, а как альтернативу выбравшего терапию. Это было для меня уже привычно, моя судьба — начинать и идти к цели окольным путём. Начинать не с того, что нравится. Терапия тоже интересна, но скучна, в особенности, в стационаре. Но участковым врачом быть — уж слишком весело — всё равно, что участковым милиционером. Участковыми врачами, считается, становятся самые плохие студенты и специалисты. Это всё равно, что после политехнического института пойти работать токарем или после юридического факультета — участковым милиционером. Зачем оканчивать институт с отличием, чтобы работать участковым врачом, которых не уважают. А больные просят: «Направьте меня к специалисту, врачу, который разберётся в диагнозе и лечении». Конечно, никто не оканчивает клиническую ординатуру, чтобы затем работать участковым врачом. Наоборот, работают 5 лет участковым врачом, чтобы получить право учиться в клинической ординатуре. Пока же рано думать, куда пойду после ординатуры, надо ещё два года поучиться у профессора Хамидова. В качестве руководителя ординатуры мне выделили похожего на старого парикмахера бухарского еврея — Исхака Пинхасовича, как будто бы я хотел стать парикмахером! В парикмахеры, стригущие под нулёвку, он бы годился: мятый халат; мятая, сидящая глубоко на ушах медицинская шапочка, так что давила на уши и делала их ещё больше оттопыренными; роговые в коричневой оправе очки с круглыми стёклами делали глаза ещё более дурацкими и перепуганными, а вне опасности — сонными. Монотонный сонный голос и шаркающая походка дополняли портрет моего учителя. Я его, и остальных на кафедре, довольно хорошо знал по субординатуре, теперь предстояло мне их ещё глубже узнать по ординатуре. Я даже лаборантов знал, а они — меня, т. к. занимались анализами сына из-за его частых простуд и бронхитов. Отдавая утром лаборантам материал на анализы, со страхом ждал ответа и, не дождавшись в течение шести часов, сам бежал в лабораторию. Забирал готовый ответ, или лаборанты уже при мне смотрели в микроскоп и мне показывали, что у моего сына. «Что вы так переживаете?! — удивлялся Исхак Пинхасович. — Это потому, что у вас только один сын, пусть ваша жена ещё рожает, — предложил он мне мою жену превратить в бухарскую еврейку, а ещё лучше — в таджичку, приносящую приплод в 10 и более голов. — Тогда перестанете за этого сына переживать», — приговорил он, таким образом, «этого» сына. Он явно не был львом, которому положено один или два детёныша, он был грызуном, но у него была только одна дочь, из-за того, что жена русская еврейка. Но самое главное, он спал не только по ночам, но и днем. Чтобы не зависеть от лаборантов и иметь возможность каждый день следить за состоянием сына и знать, как очищаются его почки с помощью трав и шиповника, так как я не хотел, чтобы у него возникли мои проблемы — камни в почках, брат приобрёл для меня микроскоп, «отобрав» его у судебных медиков. Центрифугу пришлось мне унести из Караболо, увидел ее в одной из комнат, такую большую, красивую, кг на 30, если не больше, стояла запыленная — «дикая, никому не нужная». И во время очередного ночного дежурства, под покровом темноты, но в полнолуние, я её, как Паниковский гирю, и утащил! От себя не уйти, я и с бердичевского завода «Прогресс» гантели по 12 кг в 18-летнем возрасте утаскивал. Теперь мне лаборанты не нужны были, сын мочи не жалел, поставлял её постоянно. Я крутил её в пробирке, в центрифуге минут 5, а затем смотрел под микроскопом. Пугался, найдя пару лейкоцитов, эритроцитов, которых становилось всё меньше. Приобрёл, а вернее, «одолжил» в библиотеке и не отдал, огромное руководство по лабораторным методам исследования и благодаря сыну стал еще и специалистом-лаборантом. Свои почки не обследовал, хотя ежедневно были боли. Самое лучшее средство забыть про свои проблемы — приобрести детей! Ровно через 2 недели клинической ординатуры вызвали в Министерство здравоохранения. «Тебя отправят куда-то на 2–3 месяца, — пообещал Исхак Пинхасович, — но не на хлопок, а врачом работать. Ты у нас один клинический ординатор первого года, поэтому тебя выбрали». Ординаторов второго года обычно не трогали. Клинических ординаторов второго года было трое — 27-летняя женщина, и здесь не ушёл от тюрьмы — дочь теперешнего начальника тюрьмы, который сменил бухарского еврея, работавшего при мне, оторвав его от котла, и сам в него уткнулся. Еще был в ординатуре один таджик из Куляба, с пятилетним стажем работы, и один долговязый еврей, выдающий себя за молдаванина, потому что его родители там когда-то жили. Это и лучше, что он отказывался от своего еврейства, т. к. у него была лошадиная морда, лошадиные зубы, круглые большие глаза бараньи, большая чёрная курчавая башка с низким лбом. При смехе он издавал звуки, напоминающие ржание кобылы во время течки. «Молдаванин» был очень активный и всегда — на всех конференциях — что-то своё вставлял. Он картавил хуже самого Ленина. И с таким произношением буквы «р» хватило совести объявить себя молдаванином, да ещё с его фамилией Бирман! Выбрал себе профессию неверную, изменил своему роду, предки, судя по фамилии Бирман, или производили пиво, или его продавали, или его пили. Он готовился поступить в аспирантуру и стать «учёным молдаванином».
