Григорий Ряжский - Колония нескучного режима
В этом состоянии Юлик и застал тестя. С двумя стопками на столе: бумажной и мутного граненого стекла.
— Выпьешь со мной? — спросил тот, когда Шварц, постучавшись, приоткрыл дверь в рубленую пристройку.
— Выпью, Джон, — хмуро ответил он и кинул взгляд на рукопись. Впрочем, не аккуратная кучка бумаги под крупными английскими буквами заботила его в эту минуту. Он должен был понять, как сообщить Джону чудовищную весть. Об их девочках.
Юлик выпил, не садясь, и сразу рассказал. Всё. Не давая тому переспрашивать и уточнять. С самого начала. И про Гвидона заодно — что знал.
Харпер и не собирался перебивать. Слушал молча, теребя в руке опустошенный стопарь. Затем сказал, не поднимая глаз:
— Уходи сейчас, Юлик. Мне надо подумать.
Шварц кивнул и ушёл к себе. Там выпил ещё. Уже один. Потом ещё. И упал на кровать, не раздеваясь. Больше от него ничего не зависело. Дальше могла начаться другая жизнь. Или кончиться эта. Решать было не в его власти.
После того как Юлик закрыл дверь, Джон Харпер какое-то время сидел за столом в полной неподвижности. Затем налил до краёв и выпил. Залпом. Только после этого стал думать. Шока не было, он всегда был готов к любому повороту любых событий. Был страх. Конкретный страх. Только не этих боялся Джон. Он боялся умереть, не увидав дочек. Не прижав к груди внучку. Нору. И тогда голова его заработала лихорадочно, преодолевая этот страх, эту свою застарелую и со временем погасшую ненависть к людям, которые так и не смогли, не захотели научиться жить по-людски. Что ж, тогда и он с ними обойдётся так, как они этого заслужили. Итак. Он идёт, завтра же, в Управление. И ставит их в известность, что им написаны мемуары, некоторое время назад вывезенные на Запад. Там они самым активным образом готовятся к печати, поскольку рассматриваются как грандиозное событие в раскрытии одной из самых малоизвестных тайн времён прошедшей войны. Кстати, с подробным воссозданием последующих событий из жизни автора воспоминаний, что само по себе является шоком не меньшим, нежели шпионская составляющая мемуаров. Далее следует международный резонанс. Всестороннее обсуждение, многотысячные тиражи, возмущение мировой общественности на грани презрения к очередному вопиющему людоедству этих русских. Другими словами, скандал высокого звучания и накала. И виноват будет лично тот, кто не внял голосу рассудка, когда им, Джоном Ли Харпером, был предложен представителю уполномоченных органов путь малого компромисса, позволяющий легко всего этого избежать, так как издание рукописи может быть задержано на неопределённое время. По крайней мере до той поры, пока не сменится нынешнее руководство, которое может реально пострадать. Или же книга вовсе не увидит свет в случае возвращения визовых разрешений Присцилле Иконниковой-Харпер и Патриции Харпер-Шварц вместе с несовершеннолетней дочерью Элеонорой Шварц. И сама тема может быть закрыта навсегда. Гарантий не требуется. Они просто могут в любой момент, в случае нарушения договорённости, вновь отменить разрешения на въезд в СССР перечисленным персонам. Но и он, со своей стороны, оставляет за собой право применить эту, с позволения сказать, угрозу с целью достижения нужного результата. Всё. Так его учили в разделе «вербовка» на высшем уровне обучения в специальной школе разведцентра МИ-5. И теперь, спустя десятилетия, полученные знания и опыт снова пригодились. Так что вот так, gentlemen! Да, именно так, товарищи!
Джон вытянул из рукописной стопки последний лист и написал в самом низу страницы: «Я, Джон Ли Харпер, передаю все права на издание настоящей книги моей внучке Элеоноре Шварц». Число, подпись. Вот теперь всё. Он снова налил и выпил. Но уже не залпом — медленно выцедил, дорисовывая мысленно картинку, которую сам же сконструировал, включив воображение старого шпиона. Он шёл на встречу к ним. Босиком. И он их не боялся. Но шёл отчего-то не по прямой. Ноги сохраняли твёрдый шаг, но, перестав внезапно прислушиваться к сигналам из головы, по какой-то неведомой причине стали заворачивать влево. Джон посмотрел вниз, через тонкий чёрный коридор, и увидал в конце ярко-белого раструба стопы собственных ног. Всё было на месте. Всё как всегда. И даже изогнутые средние пальцы босых ног сохранили свой смешной лукообразный изгиб. И было хорошо и покойно. Но всё равно они не шли по прямой, его ноги. То ли у них не получалось идти, сохраняя равновесие тела, то ли они просто отказывались подчиняться. Тогда он решил остановиться и присесть. Чтобы подумать об этом и решить, как жить дальше. Как сделать так, чтобы дойти до самого конца. И чтобы всё получилось. У всех, у них. И чтобы он поскорей увидал своих родных, дочерей и внучку. Но остановиться и подумать тоже не удалось. Потому что ноги набирали скорость, всё больше и больше уводя его в сторону от основной дороги, по которой он шёл к этим, чтобы расставить всё по своим местам. Шаги его становились всё быстрей и быстрей, а дорога изгибалась всё больше и больше, креня его непослушное тело и увлекая его за собой, в сторону и в наклон. И набрав скорость, тело его понеслось уже по кругу, бешеной центрифугой, словно внезапно сорвавшаяся с места обезумевшая цирковая лошадь летела, не разбирая пути, не подчиняясь командам наездника, чтобы в самый непредсказуемый момент рухнуть вместе с ним в чёрную бездонную яму и лететь… лететь… лететь… к яркому раструбу, светящемуся на самом его конце чистым и белым, как первый снег, покрывающий Жижу каждый год к концу выпасного сезона, вместе с её домами, людьми и коровьими лепёшками…
Ваню-пастуха хоронили пол-Жижи и пол-Хендехоховки. Собрались почти все, у кого было чего пасти. Сами копали яму на Хендехоховском погосте, предварительно отогрев мёрзлую землю кострами. От родных и близких было четверо. Юлик со старой Прасковьей и Гвидон с сыном Иваном. От знакомых и друзей — Кира Богомаз с сыном Петром. Поминали в пристройке, там, где он жил, у Юлика. На поминки Иконниковы пришли оба. Гвидон на этот день мысленно подписал пакт о примирении. Разговаривать с хозяином дома Иконников не разговаривал, но слова застольные, подобающие, сказал. А Иконников-младший, как заметил Шварц, ещё и перекрестился несколько раз, пока сидели за столом. Потом, правда, Гвидон подошёл, сказал по короткой:
— Я звонил им туда. Сказал… — и отошёл.
Параша несколько раз взвывала, но быстро успокаивалась, отвлекаемая жижинскими соседями. К концу поминок разгулялись, несмотря что горе было сильным, общим и неподдельным. Потому что и пасти было некому, хоть и коров стало меньше, и человека Бог забрал к себе необыкновенного, безотказного, трудягу и красавца, хоть и старика. А что пасти больше некому, так ясное дело — молодёжь поразъехалась или просто не научилась деревенскому труду, а прочие, кто в возрасте, те больше при болезнях и ленивом телевизоре. Не до ходьбы по местным буеракам, пропади оно всё пропадом, вместе со скотиной.
Народ гулял, а Юлик сидел мрачнее тучи. Не мог представить себе, что Джона больше нет. Друга, тестя и собутыльника. А ещё, оказывается, писал, никому не говоря. Потрясающий мужик, редкого человеческого дара. Листки его, толстую стопку, Шварц, не вглядываясь в иностранные буквы, сунул в комод, до лучших времен. Это когда уже все разошлись и он зашёл в пристройку, проститься в одиночку с тестевым духом. Туда же, вслед за ним, зашла Кира. Обняла его, сказала:
— Только скажи, Юленька, всё сделаю…
Что «сделает» — он не стал уточнять, а она — расшифровывать. Но в эту ночь они с Петькой остались в доме Шварца, что само по себе было вполне естественным. Утром вместе с Парашей мыли посуду, убирали. А Шварц, желая остаться один, ушёл к себе в мастерскую и заперся. Ему снова нужно было подумать. О том, например, какие ещё идиотские успокоительные слова он скажет Триш вдогонку к тем идиотским, какие уже сказал.
Гвидон в этот вечер тоже закрылся у себя в мастерской. У него тоже было много, о чём подумать. Плюс о том, какой памятник он сделает Джону. Тем более, всё равно теперь других дел, по крайней мере в ближайшее обозримое время, кажется, не будет больше никаких. Как и места в Академии художеств СССР. Ему и Юлику.
А Ваня, вернувшись от Шварца вместе с отцом, пошёл к себе, наверх. И тоже заперся. Ему тоже нужно было подумать. О том, почему он до сих пор не сходил в Боровскую церковь, к отцу Олимпию, настоятелю, который его крестил когда-то, в неразумном грудном возрасте, и не задал ему вопросы, на которые он не мог получить ответы ни от кого больше. Может, тогда он сумеет вернуть маму? И Нору? Или в этом ему поможет Бог?
На другой день, в субботу, он пошёл в церковь, дождался, пока закончится утренняя служба, набрался храбрости и подошёл к отцу Олимпию:
— Батюшка, вы меня крестили в раннем детстве, и я бы хотел поговорить с вами, если это возможно. Я сын скульптора Иконникова, Гвидона Матвеевича, Иван. И у меня есть две любимые книги. Но я, боюсь, не совсем всё правильно в них понимаю. А понимать очень хочу. И ещё я хотел бы знать, какие есть молитвы и как правильно молиться. Так, чтобы тебя услышали.
