Александр Житинский - Лестница. Плывун: Петербургские повести.

— Какое разжигание? Чего разжигание? — забормотал Пирошников, чувствуя, что попался.

— Национальной розни! — хором вскричали сержанты.

Врачи забинтовывали голову Тимуру, а сам он уже пришел в себя и прислушивался к разговору.

— Помилуйте, какой национальной розни! Где там национальная рознь? — взмолился Пирошников.

— Где он у вас лежит? В Дагестане! — отрезал лейтенант.

— Ну?

— Кто его убил? Русские! Дагестанца убили русские! Это вы хотите сказать?

— Да это русский лежит! Русский офицер. Лермонтов лежит! — настаивал Пирошников.

— Спорный вопрос, между прочим, — подал голос Тимур.

— Лермонтова на дуэли убили. Не надо, — находчиво парировал лейтенант.

Неизвестно, чем бы закончился этот литературоведческий спор, если бы не Тимур. Он встал, вежливо поблагодарил врачей и заявил милиции, что претензий к нападавшим не имеет и заявления писать не будет.

— А лежит там не русский, не дагестанец, а табасаран! — объявил он, подняв палец. — Красивый народ, смелый!

И он удалился вниз на минус первый этаж.

Наверняка сам был табасараном.

Как ни странно, это заявление всех устроило. Неизвестный табасаран явно не заслуживал ни протокола, ни разжигания. Пускай себе лежит, решили менты.

Прощаясь, лейтенант тихо сказал Пирошникову:

— Вы бы хачей прижали немного… Вы ж хозяин.

— Разжигаете? — ответил Пирошников невозмутимо.

— Ха! Ха-ха! Вы остряк, оказывается! — покрутил тот головой.

Пирошников вернулся на крышу, когда Бернес допевал «Темную ночь». В воздухе пахло грозой из другой его песни. Где-то мерно застучал метроном. Откуда здесь метроном? Это у Выкозикова. Ах, да.

Пирошников почувствовал, что события последних дней и часов свиваются в стальную пружину, которая сжимается все сильнее. Он уже не понимал, что следует предпринять, чтобы остановить этот бег и нарастающее падение.

Вернувшись, он рухнул в кресло и несколько минут сидел с закрытыми глазами. Дом давил. Пирошников физически чувствовал его тяжесть. Шапка Мономаха… Какая там шапка. Так, шапочка…

Дома попрежнему никого не было, и Пирошников, вздохнув, отправился на пятый этаж.

Там было непривычно тихо и пусто. Пирошников пошел по коридору, как вдруг сбоку открылась дверь и оттуда выехала Юлькина коляска, которую толкал сзади Август. Сама Юлька сидела в коляске и обеими руками держала перед собою большой пластиковый поднос со стоящими на нем тарелками. В тарелках было пюре с вареной курицей.

— Ура! Папатя пришел! — завопила Юлька.

В коридор выглянула Серафима, помахала Пирошникову рукой и скрылась. Август поздоровался, обогнал медленно идущего Пирошникова и въехал с коляской в комнату, откуда выглядывала Серафима.

Там была детская столовая. Дети обедали, а Серафима, Гуля и Август с Юлькой их обслуживали. На этот раз детей было больше. К Гулиным детям и первой троице добавились еще четверо, причем один был явный негритенок, такой же кудрявый, как Джим Паттерсон из кинофильма «Цирк», о котором Пирошников вспоминал совсем недавно. Все они дружно ели второе, а наиболее активные уже пили компот.

В слове «компот» есть нечто коммунистическое.

Но Пирошников не успел додумать эту мысль, а остановился в дверях, обозревая картину. Если считать Августа с Юлькой, то детей у него уже была дюжина. Да и Серафима с Гулей тоже в дочери годились по возрасту.

— Дети! Это Папатя! — громко представила его Серафима.

— Папа? — спросил китайчонок.

— Папы у вас есть. А это будет Папатя.

— Мерси, — сказал Пирошников. — Вкусно? — обратился он к детям.

— Да! — дружно заорали они.

…А через два часа, уложив детей спать по своим комнатам и отобедав за теми же детскими столиками, воспитатели собрались в комнате, которую занимал Август. И Август наконец взял в руки гитару, чтобы показать песню, посредством которой он намеревался как-то помочь исправлению вертикали.

Он уселся на своей койке, остальные, включая Гулю, сидели на стульях. Август взял аккорд и объявил:

— Песня про дерево.

И запел.

Я жизнь проживу такую, какую смогу.Когда мое сердце вырвется на бегу,Когда тишина наступит и упадет звезда,Вырастет дерево из моего следа.Вырастет дерево из моего следа…

Я жизнь проживу — дыханье закончит вдох,Чтоб я, даже мертвый, последний шаг сделать смог,Чтобы упасть лицом и слышать, как за спинойВытягивается дерево тонкое надо мной.Вытягивается дерево тонкое надо мной…

Я жизнь проживу такую, какую смогу.Лица не сберечь — сердце свое сберегу,Корнями сосудов спутанное в клубок,Чтобы взошло мое семя и деревом стал росток.Чтобы взошло мое семя и деревом стал росток…

Пирошников почувствовал, как снова к груди подкатывает боль, качается пол, плывут стены… Не может быть, чтобы эта песня вернулась. Это было чудом.

Август закончил. Стало тихо.

— Это твоя песня? — спросил Пирошников.

— Моя только музыка. А стихи в Интернете нашел. Не знаю, чьи…

— Угу, — сказал Пирошников.

Он поднялся и направился к двери. Все смотрели на него. А он вышел в коридор и пошел медленно, почему-то не ощущая наклонного пола, с комком в горле, сжимая зубы, чтобы не разрыдаться.

Это были его стихи, написанные сорок лет назад, еще до приключения с лестницей, потом подаренные кому-то, потерянные и забытые.

Он пришел к себе, накапал пятьдесят капель валокордина в рюмку с водой и выпил. Приятная горечь разлилась во рту.

Потом налил в ту же рюмку водки и выпил тоже.

Раздался звонок мобильника. Звонил Браткевич.

— Владимир Николаевич, — почему-то тихо и испуганно проговорил он. — Дом стоит прямо. Вертикаль восстановлена.

Исход

Удивительно было то, что ни один жилец дома, ни один домочадец не уловил момент, когда свершилось «восстановление вертикали», как назвал его аспирант. Скорее, это было все же восстановление горизонтали, ибо вертикаль фиксировали гравитационные приборы Браткевича, горизонталь же легко распознавалась живущими в доме.

Люди выходили в коридоры, прохаживались по ним, расправив плечи, не скособочиваясь, как раньше, чтобы поймать правильное положение тела, а шли прямо, как свободные люди. Спрашивали друг друга, встречаясь:

— Ровно?

И отвечали:

— Ровно!

Собственно, и что еще нужно? Но в том-то и беда, что «ровное» спокойное существование зависело не только от положения стен и полов, но и от того, насколько спокойно домочадцы могут уживаться друг с другом.

Если они взвинчены, им тревожно и даже страшно, то тут любая ровная, как биллиардный стол, поверхность кажется подозрительно, нарочито кривой, и уже на простодушный запрос соседа: «ровно?» — отвечаешь рыком:

— Ни хера не ровно!

Неровно было на душе домочадцев и гостей дома перед открытием ночного клуба «Космос» с заявленным в афишах балом-карнавалом «Танцы под небесами».

Слухи распространялись смутные, недостоверные. То ли «русские будут бить хачей», то ли «кавказ отомстит за товарища», а тут еще возникло откуда-то и распространилось с пугающей стремительностью непонятное слово «табасаран», страшное, как Бармалей.

«Табасараны готовят резню…»

Более продвинутые домочадцы успокаивали обывателей и советовали заглянуть в Википедию, где было написано, что табасараны — мирная народность Кавказа, такая же, как чечены, только их поменьше, но зато эта народность дала миру знаменитую спортсменку Елену Исинбаеву, которая прыгает с шестом.

Табасараны носят кинжалы и прыгают с шестом! Чушь, одним словом.

Но смех смехом, а Пирошников это нарастание тревоги чувствовал кожей. Интересовался у Геннадия, как продаются билеты, кто покупает и какие меры безопасности предпринимает ночной клуб. Геннадий успокаивал, посмеиваясь:

— Не гоните волну, Владимир Николаевич! Все под контролем!

За день до представления билеты были распроданы. Расчетная вместимость клуба составляла одну тысячу человек. Примерно треть этого количества, по оценке Геннадия, была куплена подростками с соседних улиц, остальное — домочадцами и гостями с Юга.

Пирошникова волновало соотношение сил. Он вдруг понял, что готовится к представлению, как к битве, и оценивает шансы сторон.

— Черт знает. Думаю, хачей примерно половина будет, — почесал в затылке Геннадий.