Александр Кабаков - Все поправимо: хроники частной жизни
Я ничего этого не видел, потом последовательность восстановил уцелевший охранник.
Мы все были внутри дома, когда раздался взрыв, полыхнуло в окнах, посыпалась штукатурка.
Когда я выбежал, развалившийся посередине на две части «мерседес» пылал посреди мостовой. Я запомнил одну из стоявших вдоль тротуара машин, старенькую «рено», на которой тогда ездил Толя Петров, — ее опрокинуло набок, и она загораживала путь к горевшему «шестисотому».
Загораживала путь туда, где горел уже мертвый Женька.
Женька, Володя и один охранник погибли сразу, еще одного охранника отвезли в Склиф, и он там умер — кусок железа проткнул его насквозь, еще один выжил, отлежался после контузии, его бесконечно допрашивали следователи прокуратуры. Собственно, допрашивали всех.
Президентом стал Рустэм, и мы с Игорем, не глядя друг на друга, подняли за него руки, как и остальные члены совета директоров. Кажется, тогда я утешал себя тем, что и Женька на моем месте, чтобы уберечь компанию от раскола, повел бы себя так же. Если б мы с Игорем заупрямились, ситуация стала бы патовой: по Женькиному завещанию Алине остались деньги, а я и Игорь получили его акции, вместе у нас получился тогда пакет ровно в пятьдесят процентов.
Это потом у Рустэма и Ромки стало больше, год за годом доли перераспределялись, а я и Киреев молчали, даже не пытались сопротивляться, утешаясь тем, что у нас все равно остается еще достаточно, чтобы влиять.
Взрыв был громкий, тогда о нем много писали, но даже среди журналистов не нашлось никого, кто прямо указал бы на Рустэма — так, еле уловимые намеки.
Поминки устроили в нашем особняке. Длинный стол накрыли в самом большом коридоре. В конце этого коридора женщины и медсестра суетились около Алины, не выронившей ни слезинки ни в морге, ни на кладбище, но теперь наконец потерявшей сознание и уложенной на диван.
Непьющий и некурящий Рустэм, выпив стакан водки, позвал меня и Игоря на выходящий во двор балкон курить. «Ничего не буду доказывать, — сказал он тихо и неразборчиво, неумело зажимая сигаретный фильтр зубами, и мы, еле расслышав, наклонились к нему, так что те, кто на нас смотрел из коридора, сразу должны были понять, что происходит сговор. — Скажу только одно: не было бы у нас одинаковых машин, не был бы Евгений Васильевич со мной одинакового роста, да если бы эти идиоты разглядели седину… без меня бы сейчас пили». — «То есть хотели тебя. — Игорь начал, но запнулся. — То есть ты хочешь сказать…» — «Ничего я не хочу сказать! — Рустэм швырнул во двор непогашенную сигарету, и я невольно проследил полет окурка, во дворе были сложены сухие доски, нам еще только пожара не хватало. — И ничего я вам не стану объяснять… Что сказал, то и сказал, а вы решайте сами… Особенно ты, Игорь Иваныч, — ты же, наверное, теперь жалеешь, что привел меня? Не упрекай себя, вот и все, что я хотел сказать». И он пошел с балкона, а мы остались, стояли и молча курили.
Через месяц Алина сдала квартиру каким-то канадцам и уехала из страны. Она никогда не писала ни мне, ни Игорю, но каким-то образом дошел до конторы слух, что она живет в Австрии, вышла там замуж за лыжного тренера, русского, работающего по контракту. В Женькиной квартире канадцев сменили французы, по телефону подтверждают, что договор об аренде заключен с мадам Белотцеркоффски…
За окном светает, я тяжело поднимаюсь из кресла и иду в душ. Надо как-то привести себя в человеческое состояние после такой ночи.
Стоя под душем, я думаю о том, как странно повернулась моя жизнь: детство прошло возле стен шарашки, почти в тюрьме, отец страшно кончил, юность пронеслась бешено, фарцевал лихо, как мало кто осмеливался… А потом все успокоилось и покатилось по обычной советской дороге: в научные служащие пристроился. И когда перетрясли страну перемены, тоже ничего сверхъестественного не придумал, стал в конце концов обыкновенным дельцом невысокого ранга, даже предмет деятельности для России самый стандартный — нефть… А ведь нашлись люди, которые смогли вырваться в такие заоблачные выси… Впрочем, вот Женька тоже взлетел… Да, видно, не авантюристом родился Михаил Леонидович Салтыков, а заурядным буржуа, к этому и стремился, только обстоятельства до поры до времени мешали. Но наследственность дедова победила все…
Выживленец.
Примерно через полчаса после того, как я приезжаю в контору, Екатерина Викторовна спрашивает разрешения соединить с Олегом Николаевичем Петровским, который звонил рано утром и убедительно просил соединить, как только я появлюсь. Представился заместителем председателя думского комитета.
Минут пять стараюсь вспомнить, кто это такой, и прихожу к выводу, что никакого «Олега Николаевича из Думы» не знаю. Ничего хорошего от разговора с каким-то среднего разряда жуликом из Охотного ряда я не жду, но соединить разрешаю — такой все равно достанет.
— Приветствую, Михал Леонидыч! — Голос в трубке радостный, как будто наконец дозвонился старый друг, манера говорить знакомая, сколько я слышал таких, навсегда сохранивших советские начальнические интонации. — Петровский беспокоит… Помнишь, на последнем торгово-промышленном совете вместе скучали?..
Ничего и никого я, конечно, не помню, но бормочу, естественно, «ну, как же, помню, как же, обязательно, Олег…».
— Николаич, — подсказывает радостный голос, — с покойным Ефремовым полные тезки… Ты Ефремова-то знал?
Господи, при чем здесь Ефремов? Какой Ефремов?! Безумие какое-то, все сошли с ума…
— Хороший был мужик. — Голос погрустнел, как положено при упоминании покойника. — Сидели мы с ним как-то, выпивали, очень он все близко к сердцу принимал…
Я уже собираюсь прервать этого думского пустобреха, совсем они там от безделья одурели, звонят кому попало от нечего делать. Сидит, наверное, с утра, мается похмельем, перебирает визитки, которые недавно получил, а я, дурак, свою ему, наверное, дал тогда, на совете… Но как раз тут Олег Николаевич переходит к делу:
— Слушай, Михал Леонидыч, у меня к тебе разговор есть, надо бы встретиться, перетереть кое-что… Как ты насчет сегодня пообедать вдвоем? Выбор места за приглашаемым. А?
«Перетереть», «Выбор места за приглашаемым». Что же это за уроды такие — блатная феня пополам с лакейской любезностью…
— А на какой предмет, Олег Николаевич? — осторожно интересуюсь я. — Вообще-то я с удовольствием, но время…
— А предмет серьезный, — уже строго говорит Олег Николаевич Петровский, — иначе все по телефону и решили бы. Но нельзя, обязательно надо в глаза друг другу посмотреть, понимаешь? Серьезный предмет, тебе будет интересно.
Последние слова звучат уже просто угрожающе. Откуда взялся этот гад и что ему от меня нужно?
Я предлагаю встретиться в пять, но не в ресторане, а в выходящем прямо на Красную площадь модном кафе, выпить чаю. Собеседник мой соглашается, деваться ему некуда, но не может сдержать удивления, и мне приходится что-то врать про диету — не скажу же я, что меня тошнит от перспективы обеда с ним.
— А место хоть приличное? — спрашивает он. — Что-то не слышал я от наших, чтобы кто-то туда ходил…
— Приличное, приличное, — успокаиваю я его и, не в силах отказать себе в удовольствии, добавляю. — Ваши не ходят, потому и приличное…
Он добродушно смеется и прощается до пяти.
А я почему-то вдруг начинаю нервничать из-за предстоящего разговора. Что может быть нужно такому человеку от меня, не первого лица не очень большой компании?
Что ему нужно, выясняется очень быстро.
— Ты, Михал Леонидыч, должен меня понять… — Он пыхтит, пытаясь говорить тихо, но «командирский», обеспечивавший в армии сержантскую карьеру голос его пробивается сквозь стук вилок, переговоры официантов и беседы посетителей этого кафе, одного из немногих в городе, не озвученных бешеным радио. — Должен понять… Я ж не от себя, а от серьезных ребят… ну, ты сам понимаешь… все прошли ту же школу, что и мы с тобой… не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым… э-хе-хе, не получается молодым-то, а, на полшестого уже всегда, а было время, скажи?., всегда на три пятнадцать стоял, помнишь?., ну, в общем, есть к тебе предложение реальное, тебе же уже говорили… нельзя отказываться, Леонидыч, мы же все патриоты, жила бы страна родная, а?., в общем, соглашайся и запьем это дело?..
Почему эта рожа, которой только Городничего играть в «Ревизоре», эта свинья, кое-как затянутая в двухтысячный итальянский костюм, считает меня своим, неизвестно. По возрасту? Или он просто не допускает, что есть люди, прожившие другую, чем он, жизнь, не пьянствовавшие на совещаниях комсомольского актива, не делавшие карьеру в банях, не укравшие цэковские деньги… А может, он прав, и мы действительно одной крови, я и он… Вот ведь и виски этот урод тоже предпочитает другим напиткам, заказывает уже по третьему разу себе и мне…
