Александр Кабаков - Все поправимо: хроники частной жизни
Я выключаю телевизор и сижу в темноте, размышляя, конечно, о ситуации, которая теперь сложилась в конторе.
Вроде бы в последние два месяца ничего не происходит…
Но понятно, что на самом деле события разворачиваются, только теперь меня и Игоря не ставят в известность о них. После моей пьяной истерики в ночном клубе Рустэм к разговору о нашем выходе из дела не возвращается, вообще ведет себя так, будто ничего не было и никакой проблемы не существует. Жизнь идет своим чередом, я и Игорь по-прежнему практически отстранены от серьезной текущей работы, а на советах директоров у нас не бывает поводов выказать норов — решения предлагаются разумные, и мы голосуем, если требуется, как все, то есть как предлагает Рустэм.
Именно это спокойствие меня и пугает. Допустить, что Рустэм отказался от своих намерений, я, зная его, не могу. К тому же я верю его признанию, что моего и Игоря ухода не столько хочет он сам, сколько требуют «серьезные люди», следовательно, он и не может изменить своих намерений. Вероятно, ему пообещали вице-президентство в той большой компании, в которую вольется наша… И молодым, наверное, сделали хорошие предложения…
Значит… Значит, Игорь прав, надо уходить самим. Только не поздно ли? Сколько-то времени у нас еще есть, до конца мая, когда все вернутся из весенних отпусков, ничего не будет делаться. А потом все начнет развиваться быстро и необратимо, следовательно… Следовательно, за оставшееся время надо как следует подготовиться и проявить встречную инициативу первыми, только, конечно, не соглашаться на предложенные ими деньги, а просить раза в полтора больше и сторговаться как раз на нормальной цене. Хотя, конечно, они уже могут и не захотеть торговаться…
Отдать контору.
Один раз мы с Игорем уже предали Женьку, предали ради того, чтобы не отдавать наш «Топос», но тогда мы успокаивали себя тем, что Женька сам так поступил бы ради сохранения дела. Теперь мы отдадим контору, которая была создана Женькой, он сделал тогда гораздо больше, чем Игорь или я, потом спасена — собственно, спасены были наши жизни — Женькой, ради этого он расстался с родительской квартирой, потом снова спасена им, уже после того, как его убили…
А теперь мы отдадим «Топос», отдадим даже не Рустэму, а неизвестно кому.
Но похоже, что выбора у нас нет.
Пора на покой старикам… Или еще поупираться?
Я перебил тяжелыми этими мыслями первый сон и понимал, что промаюсь так до рассвета, я вспомнил Женьку, и теперь он пробудет со мной всю ночь.
Он был настоящим игроком, не чета нам с Киреевым, он умел проигрывать — казалось, после Канады жизнь пошла под откос, а он отыгрался и всегда отыгрывался, пока не проигрался вчистую… Продолжал бы он игру сейчас или спасовал бы, чтобы не уйти без гроша?
Когда он переехал на Ордынку, а мы расплатились с долгами, началась полоса везения, словно он задобрил богов, принеся им в жертву сто шестьдесят метров общей площади в сталинском доме на Горького.
Дела шли все лучше и лучше, и мы впервые почувствовали себя богатыми.
Игорь за немалые деньги поменял свое Одинцово на пятикомнатную возле метро в Сокольниках и перевез все семейство. Правда, на новом месте мать, отец и сестра прожили недолго, один за другим умерли в течение двух лет, Игорь сам чуть с ума не сошел, переплатил врачам тысячи, но ничего не помогло — они будто сбежали из богатой жизни на Каширку, в онкологию…
А в Женькиной жизни появилась Алина, с которой он провел свои самые счастливые годы, пять последних лет. Алина была почти вдвое моложе Женьки, она пыталась пробиться в театре, имея за спиной громкий успех в областном ТЮЗе в виде благосклонной рецензии «Московского комсомольца» — «приятной неожиданностью стала игра недавней выпускницы Щукинского Алины Кривошеиной» или что-то в этом роде. Вечно Женьку тянуло к творческим девушкам, наверное, единственный его брак с питерской поэтессой — растворилась где-то без следа — создал стереотип… В жизни Алина была совершенно очаровательным существом, веселым, как полагается щенку, и живучим, как полагается дворняжке. Она наслаждалась жизнью на Ордынке после отчего барака в Люберцах, Женькиной щедростью и непостижимыми для ее сознания потомственной нищей возможностями эту щедрость проявлять, ну, и просто Женькиной поздней и безудержной любовью, конечно. Женька к тому времени стал так красив, как бывают красивы к полтиннику красивые и в молодости жгучие брюнеты — голубоватая густая седина при смуглом лице, строен при росте метр восемьдесят, будто мальчик… И всегда ироническая улыбка, прорезавшая глубокие складки от крыльев носа к подбородку, и всегда свежий и действительно смешной анекдот, и всегда деньги в кармане… Примерно через полтора года мы смогли вернуть Женьке деньги за его родительскую квартиру, пересчитав, естественно, наш долг на текущие цены, и он купил трехкомнатную в шикарной новостройке на Октябрьском поле и за неделю обставил ее итальянским гарнитурами, и лицо Алины раз и навсегда приобрело задумчивое выражение, словно она все время пыталась что-то вспомнить, но не могла. Они с Женькой поженились официально, зарегистрировались, мы с Игорем были свидетелями, а свадьбы не было — сразу из загса они уехали в аэропорт и улетели на Канары, куда в то время еще мало кто летал. Вернулись через две недели, смотреть на них было невозможно, так светиться люди не могут. Алина покончила со своими театральными попытками и сосредоточила все усилия на стараниях родить Женьке ребенка, но ребенок не получался, она ходила по клиникам, ездила лечиться в Швейцарию.
Так прошло еще два года.
А потом Киреев привел Рустэма. И мы не успели заметить момент, когда все изменилось. Игорь вообще любил помогать своим бакинским и сибирским знакомым, но обычно дело ограничивалось некоторыми деньгами в трудный для них момент, причем, следует отдать должное, деньги, как правило, возвращались. А Рустэму деньги, которыми мог бы помочь ему Киреев, были не нужны, он сам приехал с приличными деньгами — ему нужно было попасть в какое-нибудь прилично налаженное дело, потому что создать свое он в Москве тогда не смог бы, ни связей, ни понимания столичных правил игры у него не было. И он вошел в наше дело и выгрыз его изнутри, устраиваясь.
Через год потекла понемногу нефть, было понятно, что в число гигантов мы никогда не войдем, поздновато начали, да и масштаба Рустэму все же не хватало, но нас стали замечать.
И тут он уж сориентировался быстро — совместное наше предприятие с поляками и немцами тихо прикрылось, мы стали сначала ЗАО, потом ОАО «Топос», часть бизнеса — ввоз подержанных автомобилей — просто продали, причем очень выгодно, нашему главному перегонщику, Женька стал президентом, а мы трое — Игорь, я и Рустэм — вице-президентами, взяли у города в аренду на сорок девять лет особняк и быстро перестроили его под головной офис, начала приходить молодежь, появились в течение месяца Шмидт, Эпштейн и Петров, потом Эпштейн привел Алексееву и своего одноклассника Гулькевича… Рома и Гулькевич создали то, что на совещаниях деликатно называлось без уточнения «схемой», — схему вывода денег на заграничные счета. Я никогда не мог понять взаимодействия с нами всех этих несуществующих компаний, зарегистрированных на неведомых островах, хотя главой двух из них числился… Но независимо от нашего с Игорем непонимания «схема» работала, и уже на наши личные счета пошли совсем новые деньги, и мы еще не испугались, а только изумлялись размаху и понемногу привыкали к настоящему богатству.
А Женька, похоже, что-то понял и испугался. Он ничего не говорил ни Кирееву, ни мне, он всегда играл немного отдельную, свою игру. С Рустэмом они подолгу сидели вдвоем в Женькином, еще не до конца отделанном кабинете — его так и не успели отделать для Женьки и потом начали отделывать для Рустэма — и о чем-то разговаривали так, что иногда крики разносились сквозь еще не двойные двери по всему дому. Но тем все и ограничивалось, видимо, они договорились на совет директоров разногласия не выносить…
Он вышел на крыльцо нашего особняка и остановился, хозяйским взглядом окидывая еще заваленный строительным мусором двор и свежеокрашенный желтый с белым — все было сделано правильно, под старину — фасад. Его шофер Володя подал и остановил перед подъездом новенький «шестисотый», тогда только пришли четыре одинаковых для Рустэма, Женьки, Игоря и меня. На своем я до сих пор езжу.
Спустившись с крыльца, он сделал два шага к краю тротуара, сам открыл дверцу и, сев на переднее правое сиденье, крепко захлопнул ее.
Я ничего этого не видел, потом последовательность восстановил уцелевший охранник.
Мы все были внутри дома, когда раздался взрыв, полыхнуло в окнах, посыпалась штукатурка.
Когда я выбежал, развалившийся посередине на две части «мерседес» пылал посреди мостовой. Я запомнил одну из стоявших вдоль тротуара машин, старенькую «рено», на которой тогда ездил Толя Петров, — ее опрокинуло набок, и она загораживала путь к горевшему «шестисотому».
