Ярослав Питерский - Падшие в небеса
— А ну! Прекратить! Капитан, что за костоломы у тебя? А ну! Хорош молотить мне рабочую силу! Завтра кто пойдет на лесосеку? — раздался суровый бас незнакомца.
— Есть прекратить! Взвод слушай мою команду! В шеренгу становись! Зэки, медленно, с опаской, вставали с земли. Но некоторые этого сделать не смогли. Кто-то стонал, а кто-то вообще не двигался. Видно — удары прикладами, стали для них, роковыми. Солдаты оттащили «потери» в сторону. Толи уже мертвые, толи еще раненные, зэки, черными кучками, лежали в сугробе, рядом с воротами. Арестанты с ужасом косились на своих товарищей.
— Колонна налевооооо!.. По одному на территорию лагеря — шагом маршшшш!.. Зэки подчинились этому протяжному крику. Толпясь, поочередно зашагали в сторону вышек. Яркий луч прожектора, словно струя из пожарного гидранта — лупил в лицо при входе. Тут же, два солдата — бесцеремонно мазали каждого новичка, по рукаву, кистью с известкой. На одежде оставался желтоватый след. Конвоиры, едва не сбиваясь, усердно считали вновь прибывших:
— Сто пятнадцать! Сто шестнадцатью… сто сорок шесть! Павел попытался осмотреться. Лагерь — был большой. Сбоку виднелось несколько прямоугольных, длинных — словно спичечные коробки, бараков. Они отделены колючей проволокой. В некоторых, зарешеченных окнах — мерцал, тусклый свет. Справа, виднелось двухэтажное, каменное здание, судя по всему — штаб колонии, или администрация. За ним невысокая коробка, деревянной постройки, с длинной и немного покосившейся, железной трубой — которую поддерживали стальные распорки. Из трубы валил дым. Это явно была баня или кочегарка. Прямо у ворот высился еще один двухэтажный серый дом, но не каменный, а из бревен. И, наконец, слева, топорщились еще какие-то строения — больше похожие на склады. От внешнего — свободного мира, лагерь был отгорожен тремя рядами колючки. В каждой — по полсотни нитей проволоки. За колючкой стоял небольшой заборчик из штакетника. На каждом изгибе этой страшной проволочной стены — по высокой вышке, с грибком вместо крыши. А на каждой вышке — по прожектору. Их лучи, падавшие с замысловатых башенок, поднятых на длинные и высокие ходули, бревен, переплетались в темноте, и словно играя, бегали по черному лесу возле лагеря. Видно, часовые таким незатейливым образом развлекались во время несения службы. На большой площади, перед двухэтажным, деревянным зданием — строй арестантов уже сформировался в коробку. На этом месте проходили все торжественные и массовые построения в колонии. Это был плац. Он тщательно очищен от снега. Под ногами Павел почувствовал каменное покрытие. Брусчатка. Плац был покрыт — брусчаткой! Тут, в тайге… — брусчатка, как на Красной площади, в Москве!!!.. «А может в Москве брусчатка — как в далеком сибирском лагере?! Все по стандарту — страна, как лагерь. Один большой и красивый лагерь…» — мелькнула мысль в голове у Павла. На середину этого лагерного майдана, вышел все тот же человек — в зеленой фуфайке. На этот раз цвет одежды Павел рассмотрел. Плац освещался хорошо. Через каждые десять метров, стояли столбы с лампочками. Человек в зеленой фуфайке лениво и небрежно переваливался с ноги на ногу, и долго топтался — рассматривая, вновь прибывших зэков. Этот коренастый — ждал, когда, арестанты угомонятся и хоть на миг обратят на него внимание. Словно паук, наслаждался насекомыми — запутавшимися в его ловушке-паутине. Он предвкушал, все кто к нему попал — уже обречены на длительные мучения. Рядом с крепышом стояли два офицера в полушубке. Одного Павел рассмотрел хорошо — этот тот самый человек, который снял шапку с Ястребова и выбросил ее в сугроб… палач — давший команду на расстрел невинного человека. Оба офицера что-то шептали на ухо человеку в фуфайке. Клюфт заметил на голове у этого «крепыша-хозяина» высокую, серую папаху. Мужчина надел ее вместо обычной ушанки. Стало окончательно ясно — он тут «самый главный». Папахи носили лишь чины не ниже армейского полковника…
— Граждане заключенные! — крикнул «хозяин плаца». — Я начальник лагеря Мохов! С этой минуты, все вы попадаете под мое непосредственное командование! А я! Я, лично я, отныне, несу непосредственную ответственность за судьбу каждого из вас! За вашу нынешнюю и дальнейшую судьбу! И не только судьбу, но и может быть в каком-то смысле и жизнь! Ведь теперь вы становитесь не просто заключенными нашего лагеря, а бойцами трудового фронта! Теперь вам предоставляется великая честь трудом и соленым потом искупить ту вину, которую вы несете перед нашим трудовым народом! Перед ленинско-сталинской партией большевиков! Перед нашим вождем и учителем — нашим дорогим, и мудрым, товарищем Сталиным! И вы должны ценить эту возможность! И вы должны сделать все возможное, чтобы вы отсюда вышли другими людьми и искупили все ваши грехи перед нашим рабоче-крестьянским, советским государством! А поэтому, вы должны работать не щадя ваших сил! Поэтому, все вы будете работать тут, а кто не будет и не захочет работать — тот станет моим личным, кровным врагом! А с врагами я поступаю со всей строгостью! И поэтому знайте — я тут царь и Бог! Зэки, заворожено и обречено, слушали раскатистую речь человека в зеленой фуфайке, с папахой на голове. Этот монолог звучал зловеще. Он звучал приговором, звучал окончательным выводом и судьбоносным пророчеством для всех, стоящих, на плацу! Мохов обвел взглядом строй. Ни движения, ни вопроса. Начальник лагеря — довольный своей уверенностью — заложив руки за спину, медленно подошел ближе к арестантам. Он ходил рядом с зэками и пристально всматривался в их лица. Кто-то из зэков не выдерживал тяжелого взгляда — человека в фуфайке, с папахой на голове, и, опускал глаза. А кто-то напротив — тщательно старался обратить на себя внимание. Так сосед Павла по строю — нелепо и картинно улыбался, и нервно посмеивался. Когда Мохов поравнялся с ним, какой-то мужик, схватил за руку начальника лагеря, и потянув на себя — упал на колени:
— Товарищ начальник, я, я, хочу искупить, дайте мне шанс! К зэку, тут же, подскочили конвоиры. Солдаты отволокли арестанта в сторону и придавив валенками, уложили на камень плаца. Мохов, брезгливо посмотрел на узника и вздохнув, кивнул головой:
— Я вижу,… вижу, есть тут люди, которые готовы работать! Но, но и работа сама по себе — это уже оказанное доверие! Ведь работа — это выполнение нормы! А выполнение нормы — это паек! А хорошее выполнение нормы — это двойной паек и новая спецодежда! А очень хорошее выполнение нормы и лучшая бригада — это другие всевозможные поощрения! Дополнительные посылки и возможность приобретать продукту в нашем лагерном магазине для заключенных! Так, что не все из вас еще будут допущены до работы! В первую очередь это должны быть действительно очень работоспособные и талантливые люди! И действительно специалисты! Поэтому, сейчас из вас будут сформированы некие приблизительные бригады! Те, кто не попадет в эти бригады — получит возможность попасть в группу спецобслуживания! Из них сформируют уже другие подразделения!
Павел покосился по сторонам. Эта искорка, в глазах его товарищей по несчастью! Она, была, еще совсем недавно! Мерцала! Но сейчас — она погасла. Люди уныло стояли, опустив головы в низ. По строю начал гулять шорох недовольных фраз. Зэки бормотали — вторя Мохову:
— А, вот, так?!.. Подохнуть, значит, тут,… на лесоповале… и то, в честь!
— Да, спасибо,… и работой-то, обеспечить не смогут!
— А,… что будет со мной. У меня ж… на воле инвалидность была… мне-то,… что теперь…
— А, я, вообще, работать не буду,… пошли они на,… со своим искуплением! Мне искупать то и нечего… сволочи… Мохов, не обращал внимания на шепоток. Павел понял, этот человек — начальник лагеря, не так прямолинеен, как кажется на первый взгляд. Он, что-то, пытается скрыть. В его словах заложен, подтекст. И он, голодных, уставших и обозленных зэков — провоцирует на протест. На неповиновение. Но зачем? Зачем, ему, это было надо — Павел, пока не понимал. А начальник лагеря, замолчав, прислушивался к разговорчикам в строю. Покачав головой, Мохов махнул рукой и довольный, продолжил:
— Ну, а что бы, как говорится — от слов, перейти к делу — вот, вот, готов выслушать ваши вопросы. Ваши требования и ваши жалобы. А потом, потом уже к остальному! И тут же, на начальника лагеря, из толпы посыпались претензии зэков:
— Они человека расстреляли не за что!
— Они не кормили нас по норме!
— У меня ноги околели, а как я работать с обмороженными ногами буду?! Мне в санчасть надо!
Мохов слушал каждую жалобу и утвердительно кивал на человека — который говорил о своей проблеме. Недовольных, выводили два солдата и уводили в другую колонну. Там, к жалобщикам, подходили офицеры и записывали фамилии, и претензии. Заставляли расписываться в каких-то бумагах. Эта часть спектакля продолжалась довольно долго. Из общей массы этапа вышло порядка сорока — пятидесяти человек. Некоторые, словно почувствовав, послабление — вели себя откровенно вызывающе. Один из заключенных даже крикнул:
