Роберт Гринвуд - Мистер Бантинг в дни мира и в дни войны

— Я не знаю, как она это приняла. Она просто стояла и смотрела, вот... — Голос его прервался, и лицо исказилось.

— Спокойнее, Эрнест, спокойнее. Не надо этому поддаваться. Мы должны думать о твоей матери.

— Да, — просто сказал Эрнест и прибавил: — Там Эви.

— А! — и мистер Бантинг впервые за эти несколько часов вздохнул с облегчением. Они пошли дальше. — О твоей матери, вот о ком мы должны думать, — сказал он, — словно повторяя лозунг, и взглянул искоса на сына, который шел рядом, понурив голову; воротник его макинтоша смялся, и выражение лица было непередаваемо горестное. Мистер Бантинг подавил вздох. Казалось, дороге не будет конца, они шли, словно во сне, по какому-то призрачному миру. Вдруг совсем неожиданно он очутился перед зеленой с белым калиткой, и минута испытания грозно надвинулась на него. Чуть помедлив, он толкнул калитку и первый прошел вперед.

Эви встретила его на пороге. Ее взгляд, как и взгляд Эрнеста, остановился на нем, исследуя каждую черту.

— Она молодцом. Очень хорошо держится.

Он кивнул ей и остановился в дверях, глядя, как она идет по дорожке навстречу Эрнесту, потом вошел в прихожую и стащил с себя пальто. В открытую дверь ему виден был стол, накрытый к чаю. Белела, как снег, скатерть, поблескивали чашки, ярко пылал огонь. Все было как всегда, когда он возвращался домой. Но Мэри нигде не было видно.

— Мэри! — позвал он, потом погромче: — Мэри!

Руководимый чутьем, он направился в кухню и там увидел жену, она стояла возле раковины в переднике и домашнем платье. В ее позе было что-то покорное, что-то слабое и беззащитное и в то же время сильное своей стойкостью — это он почувствовал в краткий миг просветления. Кротко стоя вот так, посреди всей этой будничной обстановки, бледная, стареющая, с огрубевшими от работы руками, она воплощала собой самую трагическую и извечную жертву войны — мать павшего в бою. Это могла быть чья угодно мать, в какой угодно воюющей стране.

Их глаза встретились, и долго сдерживаемое горе прорвалось. Она беспомощно протянула к нему руки и в следующее мгновение уже рыдала, уткнувшись лицом в его пиджак. Он усадил ее на старенький кухонный стул, и несколько минут она плакала неудержимо, а он, наклонившись над ней, бормотал и не договаривал какие-то слова и фразы. Скоро она затихла, и, подняв голову, посмотрела ему в глаза.

— Надо жить и дальше, милая, — сказал он. — Надо перенести это. Как сумеем.

Она так пристально вглядывалась в его лицо, что, казалось, не слышала его слов, и, приподняв уголок передника, она осторожно стерла пятнышко крови с его верхней губы.

— Ты здоров, Джордж?

— Я? Да я ничего. А что?

Она с сомнением посмотрела на него: казалось, слезы опять вот-вот хлынут из ее глаз. Потом она сказала: — Ты, должно быть, хочешь чаю, — встала и, как всегда, заботливо заварила чай и принесла тарелки.

С тревогой он следил за тем, как она машинально выполняла свои обязанности хозяйки, с видимым усилием заставляя себя думать о том, что делает. Когда она уходила на кухню, он поворачивал голову и прислушивался. Но удобное кресло и тепло очага вызвали в нем непреодолимую усталость. Он наклонился вперед, подперев подбородок руками, смотрел в огонь и думал.

Она дотронулась до его плеча.

— Я ничего не хочу, — сказал он, повернув к ней усталое, лицо.

— Надо же чем-нибудь поддержать силы, дорогой мой.

— Ну, тогда чашку чая.

Она помедлила немного, потом принесла чашку и дала ему в руки, принесла тарелку и подождала, пока он не начнет есть и пить. Это словно сняло с ее души какое-то тяжелое бремя, и она неожиданно улыбнулась с глубокой нежностью.

— Тебе, должно быть, ужасно тяжело, Джордж.

— Не во мне дело, — прошептал он. — В тебе.

Она тихо покачала головой. Она знала, что как, жена и мать утешать должна именно она. — Нам вместе придется переживать эти тяжелые дни. Все-таки легче, когда у тебя кто-нибудь есть.

Вечером он сидел один у камина. Жена, и дочь легли спать.

Удар обрушился, и в этом смысле самое худшее было уже позади. Теперь мало-помалу должно было наступить выздоровление, и время должно было залечить рану и утишить боль. — Авессалом! — шептал он. Всегда Авессалом, лучший из сыновей, любимое дитя. Он любил Криса. А знал ли об этом Крис? Он вспомнил последний вечер, проведенный с сыном, разговор в спальне. Крис, конечно, уважал отца. Но он был легкомыслен, мальчик еще, ему только, что исполнилось двадцать лет.

Говорят, молодость — золотое время жизни, но вот сейчас, когда мистер Бантинг вспоминал собственную жизнь, все лучшее, как ему казалось, было уже после двадцати лет. О прежнем своем «я» он думал, как о совсем другом человеке, настолько отличавшемся от того пожилого, трезвого мужчины, каким он был теперь, что он почти с любовью вспоминал о живом, полном надежд мальчике, каким он был когда-то. Но все лучшее в его жизни лежало по эту сторону. Хлеб, который он ел с радостью, вино, которое он пил с легким сердцем, дни, прожитые в согласии с любимой женой, — все это было, уже после двадцати лет. А Крису пришлось отдать все это. Не за какой-то «новый миропорядок», — Крис так же мало думал об этом, как и его отец. Он погиб, защищая свой дом и семью и те несколько миль английской земли вокруг Килворта, которые он научился любить еще с детства.

А теперь он умер. Все мысли кончались на этом, растворялись в этом одном слове. Никогда уже они не услышат, как он идет, насвистывая, по дорожке.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Возвращаться на службу после смерти Криса было для мистера Бантинга тяжелым испытанием, и ему пришлось постоять некоторой время перед дверью, собираясь с духом, прежде чем войти в магазин. Но он прошел по отделам к своему закутку, повидимому, никем не замеченный. Кордер, угадывая, что сейчас он нуждается только в одном — чтобы его оставили в покое, избавил его от бесконечного повторения одних и тех же ненужных выражений сочувствия. И мистер Бантинг с головой ушел в работу; дело нужно было делать попрежнему, и забота о мелочах помогала ему забывать самое главное.

В первый же день по возвращении он с обычной своей аккуратностью просматривал почту, облокотившись о стол. Но смысл написанного доходил до него с трудом, что-то все-таки ускользало, как ускользает звук от глухого, сколько бы он ни напрягал слух. Значит, он не совсем еще пришел в себя; раньше, помнилось ему, он удивительно быстро догадывался, что именно требуется клиенту.

Очень часто в эти первые дни он ловил себя на том, что погружался в какой-то транс, и мысли о работе незаметно сменяются мыслями о том, как-то Мэри проводит одна эти дни. Ей, конечно, очень тяжело, она все в той же обстановке, повсюду она видит вещи Криса. И вдруг, опомнившись, он взглядывал поверх перегородки на циферблат больших часов, и найдя, что стрелки не передвинулись, хватался за свои часы, не в состоянии понять, что эти трансы длятся всего мгновение. Потом он сосредоточивал все свое внимание на письмах, перечитывая их медленно и тщательно до тех пор, пока все не становилось ему ясно.

Чуть ли не первым из всего магазина прямо заговорил с ним мистер Бикертон. Он зашел к нему в закуток, прежде чем подняться наверх, в контору, и мистер Бантинг встретил его, призвав на помощь всю свою выдержку. Он стоя выслушал слова своего шефа — они были доброжелательны и искренни, в них было все, что может быть в словах; никто ведь не мог ничего ему дать кроме слов, сочувственных, но бессильных. Мистер Бантинг терпеливо выслушал их, не отвода глаз от пресс-папье. Когда шеф замолчал, он поднял глаза и сказал.

— Благодарю вас, сэр. Я это очень ценю. Конечно, никто не понимает, что значит потерять сына, пока сам своего не потеряет. Я и не жду, чтобы они понимали. Это уж нам с его матерью нужно как-то пережить и при этом не пасть духом.

Мистер Бантинг не знал, что. во время этого двухминутного разговора он был исполнен истинного и скромного величия, словно человек, которого один-единственный раз в его жизни увенчали лаврами.

— Правда, — сказал мистер Бикертон. — Это одни, мы понимаем. Мы должны терпеть и не падать духом.

Он ушел. Его слова, отозвавшись эхом в душе мистера Бантинга, наконец, дошли до его сознания.

— Джо, — начал он, перейдя в отдел ковров, — разве у Старого моряка тоже погиб сын на фронте?

— Как же, а ты и не знал? Ещё в самом начале. Оттого и жена к нему часто приходила.

Мистер Бантинг, задумавшись, вернулся к своему столу. Он не мог припомнить ни одного дня за все последние месяцы, когда мистер Бикертон пришел бы на службу не такой, как обычно, изменился бы хоть на иоту; всегда безупречно одетый, точный во всем, лаконичный, требовательный, как адмирал. Удар нанес ему глубокую внутреннюю рану, и только гордость скрывала рубцы. Он напоминал стоика, или древнего спартанца (исторические познания мистера Бантинга были довольно смутны), или тех аристократов, которые без трепета смотрели на топор палача. — Должно быть, учился в привилегированной школе, — пробормотал мистер Бантинг, впервые не вкладывая в эти слова презрительного оттенка. Бывают же такие люди, не человек, а кремень; он изумлялся им, но сам был не в состоянии подняться до таких высот. Он хорошо знал, что мужества в нем мало.