Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
Тени, отцепившись от их ног, шатаясь, бежали навстречу фонарю — дико длинные, худые — казалось, длинней, чем липы — а от фонаря им навстречу, тоже пошатываясь, направлялись призрачные двойники; не доходя до фонаря встречались; следовали краткие объятья графитовых марсиан; еще шаг — и тени, пьяно шатаясь от света, откидывались плашмя назад; и потом нагоняли их с Ольгой, уже сзади, прикинувшись на секунду в полутьме низенькими; и тут же, опять, завидев тусклый фонарь на следующем полковничьем садовом гетто, наглели, обгоняли, принимали привычные удлиненные неземные габариты и с достоинством вышагивали вперед.
Внезапно, из-за следующего холма на шоссе, болтаясь в шатком освещении головами, как кеглями в каком-то жутком кегельбане по мере подъема, выпросталась ватага урлы — человек двадцать пять — кордоном в два ряда. Завидев Ольгу и Елену, кегли ускорили шаг, а потом и вовсе, с дикими криками, побежали, варварски чеканя и разрывая тишину, с ужасающей скоростью — и от долетевших от них в этой теплой тишине репликам от ужаса дыбом встал каждый волосок на руках: обе как-то в секунду, не обменявшись даже не единым словом, только взглянув друг на друга, поняли, что если в оставшиеся пару минут… нет, минуту что ли, меньше, им удастся хоть куда-нибудь спрятаться — то они спасут свою жизнь.
— Оля, осторожно — там колючая проволока. Кончается чуть выше колена. Сразу очень высоко задери ногу и перешагивай. А за ней через два шага — канава, — только и успела сказать ей Елена — показав головой, куда бежать, когда та уже, идиотски подняв свою бамбуковую пику, продиралась сквозь не менее идиотски насаженные хилые, ни от чего не загораживавшие, березки — на зады чьего-то участка.
Сами участки были отгорожены высоким забором из металлической сетки на бетонных столбах — но сзади, между ними и шоссе, шел дополнительны буфер — метров двадцать на двадцать, засаженный кустами, позади каждого участка, — формально никому не принадлежащий, но блюдомый садоводами как собственный редут: траншеи, колючка, — а внутри незаконного надела — иногда соблазнительные ягоды, а иногда тупая картошка.
Елена, хоть и не приезжала сюда уже года три, тут же вспомнила, что в этом садоводчестве есть у нее знакомая — полковничья вдова, к которой, на зады огорода, они с Анастасией Савельевной ходили лакомиться ежевикой — если ломался на полдороги автобус.
Мотнула Ольге головой:
— Чуть-чуть вперед пробежим!
Прячась за кустами, бежали уже по периметру забора — и так неприступно высокого, да еще обсаженного мертвой толщей царапающего, армейского, цепляющего за футболки боярышника, двухметрового в вышину — «живой изгородью», как членовредительски любили говаривать местные садоводы в погонах.
Вот она и ежевика. Тот — или не тот дом? Закричать?
Домики — коробки в центре десяти соток, засаженных яблонями и смородиной, как назло, в темноте (да и на свету) выглядели абсолютно одинаковыми. И абсолютно темными и пустыми.
«Мы ведь сразу выдадим себя, если закричим. А вдруг Лилии Николаевны здесь нет сегодня? А вдруг она спит? А вдруг даже, если заорем сейчас, на помощь-то никто из соседних — то ли спящих, то ли пустых — конурок не выйдет? Кинуться сейчас карабкаться на забор, раздирая боярышник — тоже засветимся моментально. Раньше, чем перелезем».
Урла подбежала уже вплотную.
Рухнули обе, в панике, за стог сена — небольшой, конусообразный, метра полтора всего в высоту, припертый по краям тремя жердями.
Сзади кололись кусты ежевики. Жалилась безбожно крапива. Зато только сейчас они поняли, что оказались в выгодной позиции: со стороны асфальта их заросли, и вообще вся эта широкая довольно полоса задников, куда они нырнули, выглядели кромешной тьмой. А они, наоборот, с яростной четкостью, как на сцене наблюдали каждое движение гопников, метавшихся по шоссе в поиске уже почуянной добычи.
— Не уйдут. Куда здесь?! Поймаем. Куда они денутся, — как в страшном сне посекундно доносились с асфальтовой сцены негромкие фразы, которые явно не могли относиться к ним, да и вообще ни к какой реальности.
Елена не могла решиться — закричать ли? Если ошибиться — и если дом за забором, и соседский тоже — действительно пустые… То помочь никто не успеет.
Справа — следующий, соседский, задник отгорожен был уже матёрейшей, клочками завившейся, колючей проволокой — по пояс почти — и было очевидно, что перескочить через нее беззвучно уже не удастся. В ловушке. И почему-то с незваной яркостью всплыло перед Еленой желто-бежевое, восковое, узкое лицо шестидесятилетней полковничьей вдовушки Лилии Николаевны, предположительно мирно спавшей вот здесь вот, в тридцати метрах, в конурке, за забором; после смерти мужа Лилия Николаевна прямо-таки расцвела: начала читать книжки, томно курила тоненький коричневый мундштук с янтарными прожилками, вальяжно говорила в нос; раздавала всем детям в округе урожай красной и белой, и безобразно крупной столовой черной смородины; шила себе неимоверные хулиганские юбки с лихим нахлестом, и даже еженедельно делала вырезки садовым секатором из архивных расследований в «Московских новостях». Единственным армейским атавизмом, который Лилия Николаевна берегла — видать, в знак траура по мужу — были коротенькие черные усики у нее над верхней бежевой губой.
— Удочку. Опусти свою удочку! — одними губами шепнула Елена Ольге: та рукой судорожно вцепилась в бамбуковый ствол — и бамбук торчал теперь торчком из-за стога и, как нарочно, изрядно дрожал.
Ольга осторожно вдавила бамбук в землю и вцепилась в ее руку:
— Леночка! Что же делать?! У меня в сумке баллончик с нервнопаралитиком. Но только один! А их столько! Может — давай в стог скорей закопаемся?! А?! — Ольга на всякий случай даже обеими руками продемонстрировала в воздухе, как быстро по-собачьи разрывает сено.
Обе они уже даже не сидели на корточках — а на корточках ползали: опираясь на ладони и макаковым методом передвигаясь по безопасному, дальнему полукружью стога — чтобы сохранить хоть какой-то шанс остаться незамеченными — в зависимости от направления метавшихся в ближайших к дороге кустах теней. Подобравшихся уже вот-вот.
И почему-то с особенно нежным чувством вспомнила в эту секунду Елена вилы — которыми Лилия Николаевна рыхлила обычно землю под яблонями, подкладывая туда навозу, а потом посыпая круглую гряду сверху красноватой измельченной сосновой мульчой. Вилы эти — очень удобные, легкие, можно даже сказать «дамские», — обычно стояли у сарая — вот здесь вот, слева, если все-таки удастся перемахнуть через забор. Если, конечно, она вообще не ошиблась, и это именно вдовий дом.
Елена на секунду подняла глаза вверх. Как из диогеновой бочки, звезды отсюда, из темноты, были наконец-то не просто видны, а настолько самодовлеющи и притягательны в своей чуть близоруко мерцающей красоте — что стало вдруг вмиг удивительно: куда ж еще-то кроме звезд можно было весь вечер и смотреть? Как можно было хоть на секунду отрывать взгляд?
«Как странно — почему все матери начинают учить детей звездам именно с этого вот накренившегося бриллиантового ковшика Большой Медведицы? — невпопад подумала Елена. — Наверное, потому, что им мнится в нем что-то заведомо безопасное, кухонное, земное, что-то, что точно не уведет никуда от них детей. А потом, ну максимум — указывают материнскую букву М кассиопеи. И на этом, собственно, большинство людей так навсегда изучение созвездий и заканчивают. И так ни разу даже за всю жизнь и не увидят, что созвездия-то не плоские — а объемные, прорисованы в объеме на гигантских дистанциях вглубь неба. Хотя, казалось бы, что может быть легче — вот же они, здесь, висят себе каждую ночь — только рассредоточь взгляд, прорисуй взглядом пунктиры, облеки абрисы небесною плотью…»
Ночь была переполнена летом. Лето перехлестывалось через край. Казалось, даже звезды вот-вот выплеснутся из небесной чаши.
— Поймаем, никуда не денутся. Вы заходите с той стороны, я с этой! — загорланил один из гопников, уже совсем рядом с ними, уже нарушив границу колючей проволоки и канавку, и войдя в ближние к ним кусты, и тем самым в одну секунду уничтожив их последнее, зрительное, преимущество.
Ольга опять молча сжала ее руку.
Вдруг с противоположной стороны шоссе, с казавшейся до этой секунды несуществующей, абсолютно глухой, задрапированной в темноту, удаленной от шоссе в глубину липовой рощи, бетонной стены воинской части, грянул свет — да не просто свет, а пылающий столп, слепящий, метровый в диаметре прожектор, которым кто-то невидимый поводил — и навел ровно на толпу гопников; потом со второй точки — с соседней вахтенной вышки (которую в темноте до этого даже и заметно не было) — вспыхнул второй прожектор — с громким щелчком — и был нацелен опять ровно на урлу.
— Шубись: кирза! — шикнул тот же активист, который уже приблизился к ним было на убойное расстояние — сиганул из кустов обратно на шоссе, и вся орава в не меньшей панике, чем загнанные ими за секунду до этого в угол жертвы, загрохотала ботинками по асфальту — в ту сторону шоссе, откуда Елена с Ольгой несколько минут назад пришли.
