Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
Лаугард с счастливейшим выдохом, как будто все мировые проблемы в их присутствии и при их посредничестве только что решены, и зрительствуют они уже при конце истории, вскочила и побежала босиком по полу к стоявшему на буфете матово отблескивавшему ведру с колодезной водой — зачерпнула черпаком, залпом выпила, прямо через край, и резко выпалила:
— Леночка! Я уверена, что с нами больше ничего страшного этой ночью не случится! Давай тихонечко выйдем! У вас здесь есть плащи какие-нибудь?
Удивительным образом, эта мысль, что страшного для этой ночи — уже явно перебор — и что ничего с ними действительно больше не может случиться — не показалась Елене не логичной.
— Зачем плащи — вот же простыни есть! Завернемся! Уже же утро почти! Рассвет ведь уже совсем скоро проклюнется! Побежали скорее на озеро!
Достали из сумок и в мгновение ока напялили купальники, пропущенные вниманием материнской таможни, и, замотавшись поверх в простыни, тихо открыли дверь. Темная теплынь снаружи была такой плотной, выпуклой, что, казалось, придется с силой вныривать в нее. Выпав, вывалившись в эту ночь, подбежали к запертой калитке с хмелем, тихо, справа он нее, перевалили эверест, и полетели уже вприпрыжку — уже в противоположную сторону — в том направлении, куда вдревль Архипыч хаживал за пеньзией и водкой — через другой, густой уже, лес — с укатанной дерновой дорогой, залитой лунным лучом.
С поляны на опушке за рощицей, где угадывались очертания настоящих, огромных, степенно переминавшихся с ноги на ногу в темноте, как мамонты, свежих сенных стогов, разило истошным, неподделываемым кумарином.
В соседней деревне, куда они попали, пробежав через лес и поле, на отшибе от деревенских домов, по периметру дороги тянулись расчерченные каким-то скрягой микроскопические, по сотке на нос, каменистые суглинистые огороды работничков каких-то предприятий, наезжавших по воскресеньям и неизменно торчавших кверху, как тумбочки, пятой точкой, выпалывая сорняки; но голый огород почему-то никогда ничего не рожал, кроме иссохших, желтых дохлых валких ствольчиков помидоров, перевязанных, как раненые, какими-то красными ободранными косынками и поддтянутых к деревянным колышкам, чтоб не упали вовсе, с вечнозелеными, с орех размером, плодами, на которые смотреть-то было больно, не то что есть.
Тут и там торчали на тыне опрокинутые жестянки и темнели тряпки. Зато очень удались пыльные матовые заросли маревых сорняков выше пояса — почти закрывавших вид унылого пыточного обобществленного огородика, по всему километровому периметру.
Перебежав пустую дорогу в кое-как замотанных белых тогах, Ольга и Елена уж и вовсе почувствовали себя двумя неуловимыми привидениями — и понеслись, уже мимо спящего округа, лихо размахивая белым простынным опереньем.
— Здесь очень тихо надо! — ханжески предупредила Елена, когда обе уже, присев на корточки, влезали в разлом в бетонной ограде, через которую (уже лет пять строили — и все никак, к счастью, достроить не могли — ведомственный санаторий — на территории стройки царила все та же блаженная заросшая глухомань — и только молодой вохр сидел зачем-то в сторожке) вела кратчайшая дорога к озеру.
Шибанул в ноздри мохнатый фиолетовый запах огуречника, уже с той стороны забора. Незамеченными, прибрав крылья, проскочили мимо домика охраны (Елена давно уже подозревала, что пьянице-сторожу, поселившемуся здесь со своей женой, просто нравится здесь жить — никакой работой это не объяснялось) с погасшими, к счастью, окнами.
А за ним, через несколько минут быстрой призрачной пробежки под уклон в темноте, обнял их уже рафинированный прохладный сосновый дух.
Озеро чернело в пиале из выгнувшихся с одной стороны, как будто силившихся прикрыть его собой, толстых стволов сосен.
— Ой, какое большое! — в восторге закричала на весь лес Лаугард и тут же, испугавшись собственного неожиданного эха (мягкого, впрочем, мшистого), закуталась в простыню с головой, оставив только глаза.
— Ну уж, такое уж и большое!.. В тыщу раз меньше Кимзэе!
Ближний берег, к которому они спустились по пружинистому хвойному скату (уже на подходе пришлось цепляться за корни старой, метровой в обхвате сосны, чтобы спрыгнуть махом с карликового обрыва, возникшего явно совсем недавно из-за оползня — и внизу чуть скользил под ногами свежеобвалившийся суглинок) — был жителями (вернее, московскими жильцами, снимавшими на лето угол) как-то хватко обжит: крошечный пляж, обильно присыпанный даже желтым песком, как песочница, и даже самодельные струганные топчанчики. И в темноте нужно было идти осторожно, совсем медленно, все время нащупывая дорогу перед тем как сделать шаг, чтоб не навернуться через совсем не эффектные, затерявшиеся на фоне разномастных чернот озера некрашеные деревянные лежаки.
Противоположный берег был абсолютно диким и черным, и отдан был на откуп кулисам сосновых теней, кое-как, кривым амфитеатром, крепящихся на откосах; и камышам; днем там иногда по ляжки в воде надолго застревал, как цапля, какой-нибудь заезжий рыболов, в заправских сапогах-шароварах: хлюпал ногами и носом, переминался с ноги на ногу, и вытравливал абсолютно пустую сеть. Но сейчас — все было недвижимо.
— Я надеюсь, что там никого нет, по крайней мере! — почему-то громко, с влажным парны́ м откатом эха, крикнула Елена, глядя на ту сторону. Как будто заранее предупреждая возможных абонентов, чтоб сгинули.
Из всей окружности озера (как будто луна и звезды тоже в шутку согласились принять правила игры в культивацию) освещен был только широкий конус, ведущий от пляжа, и до середины озера — дальше лунная лагуна обрывалась: людям уготовляли только этот кусок глянцевито заглазурированного пирога.
До противоположного полукружья даже из горланистых деревенских недорослей, всегда купавшихся до сизых губ и пупырчатой кожицы, мало кто рисковал заплывать даже и днем — не потому, что боялись глубины (где-то на самой середине, на десяти, что ли, метровой глубине, били ключи, от которых, как всегда картинно предупреждали местные, «сводит ноги») — и не потому, что далеко, — а именно из-за исконного ощущения, что тот берег принадлежит праздным купальщикам не вполне, и что там какая-то своя жизнь. Да и подъем от воды был слишком крутым.
Дальняя, подковкой загибавшаяся заводь (абрис которой Елена не просто знала назубок, а легко могла бы даже и зарисовать за секунду — в случае, если б это озеро вдруг исчезло, и потребовалось бы его вернуть на место по памяти) не просто канула из видимости: в том месте, где она, эта заводь, предполагалась, темнота была так густо настояна, так плотно наслоилась, что — вместо камышовых потемок — та, противоположная, кромка озерной крынки вся закрыта, задернута была жирными сливками черноты — в колористическом негативе. И вглядываться туда сейчас, почему-то, совсем не хотелось.
Сняв сандали, все еще бродя в белом лунатическом хитоне простыни, Елена подошла к самому краю воды: песок был холодным и — сюрприз — мокрым. И в воду входить тоже не было ни малейшего желания. Ольга, сбросив простыню на ближайший топчан, ойкала, щупала воду, как жеребец, рисуясь перед воображаемыми зрителями, аккуратно выплескивала мыском нефтяные брызги на лунную дорожку, что-то приговаривая сама себе одобрительное про качество прогулки. И поминала удочку.
Было слышно, как впереди, через холм, где редел бор, в овраге, прозрачно чирикает родник.
В невидимых курятниках окрест кто-то уже хрипло начал прочищать горло. Ночь уже не вмещала лето.
Оставалось только беззвучно вписаться в пейзаж: Елена бросила простынку на влажный топчан — и уже-было…
— Ольга! — скатилась она вдруг с топчана. — Я придумала, чем тебе компенсировать рыбалку! Как же я раньше то…! Полезли наверх, скорее!
И, совершив обратное альпинистское упражнение с сомнительной страховкой выскальзывавших из рук, обдирающих ладони оголенных корней сосны, изгваздавшись в глине, оббежав четверть озера по кругу, по верхней, высоко вздетой ступеньке соснового амфитеатра, подошли к секретной, сильно накренившейся сосне.
— Щас! Щас! — до последнего не выдавала Елена и так уже счастливой от ночной авантюры Ольге детали блестящего аттракциона.
Противнее, чем залезать здесь, с этого, очень высокого края, в озеро (едва-едва-едва спустившись, цепляясь за подагрические корни, и сразу попадая в неимоверно илистые заросли, отчаливать, вздымая мутную кисельную глину) мало чего на свете придумать было можно. Но зато вот здесь вот, на самом верхнем суку сосны, деревенские привязывали обычно тарзанку — попросту, горизонтальную палку, закрепленную на длинном канате — с которой, если как следует раскачаться, можно было спрыгнуть в озеро на самую глубину. Тарзанку прятали обычно от малолеток в излучине между раздвоившимся стволом дерева.
