Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2005)
Владимир Алейников. И пр. — “Знамя”, 2005, № 8.
Семьдесят журнальных страниц. Самая объемная публикация в этом знаменском номере — очень содержательном, репрезентативном, ярком.
Перед нами новое мемуарно-художественное сочинение, написанное “фирменной” алейниковской “барочной” прозой. И снова 60 — 80-е. С точки зрения примечательных фактов и знаменитых имен — тут все очень интересно: “Веня” Ерофеев, “Володя” Яковлев, “Глебушка” Горбовский, Довлатов, наконец… Хорошо видна подлинно подвижническая роль в недавнем нонконформистском культурном процессе знаменитого и легендарного (об этом статусе несколько раз напоминает прямым текстом и он сам) рассказчика. В эту прозу щедро вплавлены стихи В. А. (добросовестно выложенные в строчку; а иные, по-моему, рифмовались прямо по ходу повествования), его товарищей (“Лени” Губанова, например), авторское слово тут прихотливо играет, движется, шаманит, камлает, заговаривает, вещает и поет. Но это вещь не о словах, она, напомню, — о людях.
“<…> И все они — здесь, в моих книгах, — зачинает Владимир Алейников свое повествование. — И — в памяти. И — в душе. Поскольку душа и память — и есть мои книги. Все. Поскольку все мои книги — единая книга памяти. И — книга души моей. Поэтому — в путь. С Богом!..”
Здесь описывается, в частности, уникальное предприятие издателя и редактора “Толи” Лейкина (конец 80-х — начало 90-х), который с помощью Алейникова выпустил многие первые книги видных представителей неофициальной отечественной словесности. В своей новой вещи Алейников подробно рассказывает (на трех страницах реконструируя свой телефонный разговор с Венедиктом Ерофеевым; тут воспроизведен даже тембр специального аппарата, с помощью которого говорил Ерофеев), как он соединил “Толю” с “Веней”, дабы издать канонический текст “Москвы — Петушков”.
…Большое было дело, вспоминаю, как щедро одаривал меня Владимир Дмитриевич у себя дома многими изданиями, среди которых был и сборник Юрия Кублановского “Оттиск” (1989, 1990). Первая книга поэта на родной земле — с большой вступительной статьей друга и соратника по СМОГу Алейникова.
Вот как писал тогда Владимир Алейников о Кублановском в своей статье “Возвращение”: “<…> И Юрий Кублановский, принужденный покинуть родину семь лет назад, не мыслит себя вне России. Говорю это прямо, потому что знаю: да, это так и есть. Словно некое зеркало было разбито вдребезги тогда, в конце сентября 82-го, — да только не самим поэтом, а кем-то другим, вернее, другими, — разбито так, чтобы неповадно было, чтобы и осколков не собрать, чтобы как в темечко — сзади, негаданно, с маху, дабы рухнул вниз лицом в стекла, в ошметки целого, истек болью и кровью и уже не встал, — но разбивали-то другие, вот и переиначилось жутковатое старое убеждение в семи годах несчастья, обернулось новым, трагическим, конечно, но исполненным крепости, гордости, честности здравым смыслом, — и встал человек, и стал еще более осознанно жить, и — сказал. Ибо дарованную свыше речь — не отобрать, не убить, не спрятать <…>”. Чуть дальше Алейников переходит и на ретроспективное письмо: “<…> Годы шли, и Юра, угловатый юноша, наивный и восторженный, ранимый (неужели? — П. К. ) и открытый, вытянулся, возмужал, сформировался как личность, оброс бородою, потом появилась и седина. На смену тонким, грациозным, полным артистичности, тайны, игры, недомолвок, обаяния, предчувствий ранним стихам с их ломким, но таким неповторимым голосом — пришли стихи совсем другие, с их синтезом, с их безмерной болью (я не ослышался — болью? — П. К. ) и с тем уникальным, совершенно особым реализмом, который становился отныне основополагающим в творчестве Кублановского, ибо в сих строках дышала сама история страны <…>”.
А вот как пишет на ту же тему Владимир Алейников сегодня, в своем “И пр.”: “И даже у Кублановского совсем ранние стихи пусть и не сильны, да все же, при всей их перенасыщенности ляпсусами, а нередко и глупостью, куда милее, симпатичнее, нежели все последующие опусы его”.
Еще чуть-чуть оттуда, из 1990-го: “<…> Мнение о нем (Кублановском. — П. К. ) как об одном из крупных современных русских поэтов все более утверждается. И это, действительно, верное определение. В лирике Кублановского неразрывно связаны эпическое обобщение и точная, цепкая деталь, исповедь и подтекст, гражданская патетичность и целомудренно чистое чувство. Поэтическое зрение его безукоризненно. Весом свод написанных им произведений… Им создана единственная в своем роде хроника совершенствования души, дана развернутая ретроспектива нашего времени <…>”.
В новом сочинении Алейникова есть предложения и на половину журнальной страницы, с постепенным, почти джазовым вхождением в тему. Я переписываю, а вы уж сами разберитесь — и с последовательностью мышления, и с падежно-придаточными делами:
“<...> Тут я отвлекаюсь и вспоминаю начало восьмидесятых, и в этом времени — Кублановского, в ореоле своей тогдашней из ничего буквально возникшей известности храброго метропольца, очередного героя нашего времени, гонимого властями страдальца и натурального мученика, лютой ненавистью ненавидящего коммунистическую идеологию, всем своим вольнолюбивым, правдивым, в полной мере гражданственным, на демократических принципах базирующимся творчеством упрямо противостоящего кондовому и лживому советскому режиму, полноправного и незаменимого участника знаменитого в писательских кругах альманаха „Метрополь”, как, впрочем, и тоже, на поверку, на пустом месте возникшей и ничего не только по большому, с планетарным, видать, размахом, но и по простому, скромному, житейскому, человеческому, обычному счету не стоящей известности его альманашных соратников1 (вот отсюда начинается вхождение в тему. — П. К. ) , но зато понта, глуповатого изначально и дурацкого вскорости гонора, видимо, из-за осознанной им наконец-то собственной миссии просветителя и учителя жизни для всей горемычной России, чванливой гордости по поводу содеянного им, некой чуть ли не заговорщицкой, но вскоре уже не скрываемой и напоказ выставляемой радости, по вполне понятной причине окончательного выбора им удобной и выгодной во всех отношениях позиции, маскарадной таинственности и липовой многозначительности было тогда в поведении Куба — на десятерых …”
Много места посвятил в своем сочинении Алейников мифической истории с авторским вечером — в ЦДЛ — писателя Ерофеева, — о котором ему в свое время вроде как поведал вспомянутый Кублановский. “<…> И оставляю там, в прошедшем советском времени, раздосадованного поэта, гражданина Евг. Евтушенко, так и не увидавшего подлинного Ерофеева, то есть Веню, а вовсе не Виктора, оставляю его — в былом, вместе с разочарованной, ропщущей, грустной, за нос проведенной людскою толпой. Да еще и вместе со всезнающим Кублановским, которому вскорости уже предстояло отбывать в заграничную семилетнюю жизнь, без всяких там Ерофеевых, Венедиктов или же Викторов, но зато со всяческими преимуществами перед жизнью советской — с тем самым Парижем и с тою Сеной, по которой, как написал про него Саша Величанский еще в семьдесят четвертом году, поплывет он, как фантик измятый конфетный, по течению, вдоль да вдаль... ”
В 1990 году Алейников писал конкретнее: “<…> Навалившуюся после опубликования его статьи о Солженицыне, буквально захлестывавшую горло травлю Кублановский встретил с редкостными мужеством и достоинством. Поэт был поставлен перед выбором: или стандартно-жесткие, по сути — гибельные, меры против его „инакомыслия”, или санкционированный незамедлительный отъезд на Запад. Оказавшись в вынужденной эмиграции, Юрий Кублановский внутренне не расстался с родной страной <…>”.
Видно, укатали за пятнадцать лет сивку крутые горки.
“<…> Это не в добрых нравах литературы” — так, кажется, приговаривала иногда Анна Ахматова...
А заканчивается произведение писателя Владимира Алейникова, написанное в 2003 — 2004 годах (см., кстати, публикацию его стихов в нашем журнале — 2002, № 7), так:
“< …> Но что же такое „и пр.”? (В моем понимании. Личном. В минувшем, отнюдь не тепличном. В грядущем. И днесь, меж химер.)
„И пр.” — это книги мои. Герои мои. Состоянья. Труды — за незримою гранью. Наитья. Видений рои.
И горький мой век — мне дорог: звучит в нем баховский хор.
Свидетелем — Бог. Он — зорок. Издревле — и до сих пор”.
