Захар Оскотский - Зимний скорый
Нет, не ожидал он, что Димку арестуют. Но в тот апрельский вечер, когда приземлился в «Пулково» после очередной командировки, что-то будто повело его, потянуло из зала прибытия наверх, к телефонам-автоматам. Сам не понимал: что за беспокойство? О родителях он тогда не слишком тревожился (отец еще не болел), всегда по возвращении звонил им уже из своей, то бишь нининой, квартирки. А тут — хочешь верь, хочешь не верь в телепатию: ноги сами занесли в модерновую, как всё в «Пулково», сферу из оргстекла с телефоном. Нашел двухкопеечную монетку, накрутил родительский номер.
— Вернулся? — спросил отец. — Ты где, дома уже? В аэропорту… — отец замялся. — Ты вот что: давай, позвони-ка Димке. То есть, этой, сестренке его. Она тут звонила, тебя разыскивала. Плакала бедняга.
— Что случилось?!
В трубке было слышно, как отец вздохнул:
— Хреновина, сынок. Похоже… посадили его.
Будто в самолете, ухнувшем в воздушную яму, сердце подпрыгнуло к горлу. Так растерялся, что долго и тупо, как пьяный, перебирал мелочь в кошельке, не находя больше ни «двушки», ни копеечных монеток. Наконец, обругав себя, сообразил, что позвонить можно и гривенником.
В трубке отозвался медленный старушечий голос:
— Алло.
Он решил было, что это соседка. Нетерпеливо бросил:
— Стеллу позовите, пожалуйста!
Но еще прежде, чем услыхал в ответ раздавленное, стонущее «Женечка, ты?», сверхчутьем успел осознать и свою ошибку, и всю безнадежную реальность свершившегося…
В те месяцы, пока тянулось следствие и Димку держали в «Крестах», они с Мариком собирались у Стеллы чуть не каждую неделю. В памяти всё сплавилось в один бесконечный, тягостный разговор. Сидели за тем же круглым столом, за которым когда-то готовились к экзаменам. Девятилетняя Катька мышонком забивалась в угол и оттуда молча следила за ними, только поблескивали испуганные глазенки.
Стелла, — уже не ссутулившаяся, просто сгорбленная, — повторяла много раз одно и то же:
— На работе арестовали Димочку. Утром уходил — ничего не ждал, даже настроение хорошее было. А днем — я в садике за малышами убираю — воспитательница кричит: иди к заведующей, тебе на ее телефон звонят! А это Димочка — оттуда уже, от следователя… Чтобы я белье принесла, щетку зубную, мыло…
Глаза ее были сухими. Видно, сразу выплакала столько, что слез больше не осталось, лишь в голосе прорывались рыдающие нотки.
Она рассказывала про обыск:
— Димочка по телефону предупредил: если придут, пусть хоть всё перероют, не мешай, терпи. Тут у него трубку и выхватили. Наверно, испугались, что подсказывает мне, как чего спрятать… Явилась команда целая: «А ну, выдавайте добровольно — золото, драгоценности, наркотики и оружие!» Копались, копались. «А ваш брат не хранил дома служебные бумаги — всякие счета да наряды?» И правда, всё перевернули. Забрали мою сберкнижку на сорок рублей, коробочку с витаминами и димочкины запонки с янтарем… — Задыхаясь, она умолкала.
Что они с Мариком сами говорили ей в те жуткие вечера? Как пытались утешить? Всего-то пять лет прошло, а уже с точностью не восстановить, словно мозг, защищаясь от безумия, вытравил из памяти самые нестерпимые подробности. Хотя, не все, не все.
Не забудется, как Стелла — единственный раз — все-таки расплакалась. Когда рассказывала про собственный визит к следователю:
— Я думала, в кабинете мужчина будет, а там женщина сидит — молодая, моложе меня. В форме офицерской, а сама накрашенная, как… как… Одной помады килограмм… Улыбается. «Я, — говорит, — про вас кое-что знаю, такая моя профессия. Одна, без мужа дочку поднимаете? И я одна с дочкой. Все мужики, — говорит, — дерьмо, правда?..» — Я про Димочку что-то пытаюсь спросить, а она давай подкалывать: «О брате беспокоитесь? Что ж раньше не беспокоились, вы же понимали, что он не по зарплате деньги приносит? Вот, напишите ему, посоветуйте, чтобы честно во всем признался и украденное государству вернул…» — Не выдержала я, крикнула: «Что возвращать-то?» — А она смеется: «Не хотите, как хотите. Тогда брата долго не увидите. Очень будете без него мучиться?» — «Очень», — говорю. — Она смеется: «Я понимаю!» — «Что понимаете?» — «А то, что он холостой и вы одинокая. Хорошо вам было в одной комнате?» — Голос Стеллы задрожал, из глаз покатились слезы: — Я как поняла, на что намекает, у меня язык отнялся. А она ухмыляется: «Да я вас не осуждаю! Лучше уж с родным братом жить, чем с кем попало!»
И Стелла заплакала, уже не сдерживаясь, в голос, протяжно всхлипывая:
— За что? За что издеваются так?!
Страшно было видеть ее такой и страшно от собственного, ватного чувства бессилия.
У Марика сквозь природную смуглоту проступил раскаленный румянец ярости:
— Уб-бил бы! — ненавидяще выдохнул он, глядя в пространство.
Потом собирали продуктовые передачи для Димки. В «Крестах» принимали для заключенного не больше пяти килограммов в месяц. Стелле объяснили, что этот вес надо заполнять самыми концентрированными продуктами и витаминами — салом, твердокопченой колбасой, лимонами, чесноком, луком. Лимоны с чесноком и луком она купила сама, сало раздобыл Марик, а твердокопченой колбасы не достать было во всем Ленинграде. Но Григорьеву однажды повезло: во время короткой командировки в Москву купил с бешеной переплатой две сухие, пахучие палки «Советской» у официанта в ресторане.
Потом появился адвокат Валерий Соломонович, его нашел отец Марика. Высокий, худой, носатый, с лохматой шапкой седых волос, Валерий Соломонович сидел в кресле наискось, словно не мог пристроить прямо свое нескладное длинное тело, и непрерывно курил дешевые сигареты без фильтра, вставляя их в закопченный пластмассовый мундштук.
— У нас, у юристов, — говорил он, не стесняясь присутствием Стеллы, — такое дело, как у вашего приятеля, называется «рваный гондон».
Марик (он вел разговор) покосился на Стеллу, на Григорьева и вежливо спросил:
— Почему?
— Надуть не смогут, — пояснил Валерий Соломонович. — Но, к сожалению, и не лопнет. Именно так! Надуть — мозгов надувальщикам не хватит. Сдавали его с комбината дураки, у них в документах полный бардак, одна бумажка другую сожрать готова. И следняшка эта блядовитая — дура, в обвинительном заключении такие щели зияют, можно лом просунуть и всё развалить.
— Может, оправдают? — с надеждой спросила Стелла.
Валерий Соломонович выпустил клубы едкого дыма, желтыми кончиками пальцев извлек из мундштука окурок, раздавил его в пепельнице, стряхнул пепел с колен, тут же раскурил новую сигарету и раздраженно проворчал:
— Говорю: и не лопнет! Братец ваш четвертый месяц сидит, кто его теперь оправдает? Что ж его, на работу возвращать, вынужденный прогул за счет МВД оплачивать? Следняшке этой, и начальникам ее, и прокурору — неприятности хлебать? А вдруг ваш братец, оправданный, еще жаловаться на них вздумает?.. Вон какая арифметика: одного братца вашего суду пожалеть, значит, к стольким людям сразу жестокость проявить. А наш советский суд, как известно, самый гуманный в мире.
— Что же делать? — спросил Марик.
— Что можно, то и сделаем! — заверил Валерий Соломонович. — Девяносто вторую, хищение, отобьем. Девяносто третью — отобьем. Взятки — сто семьдесят третью, часть первую, по ней до восьми лет, — тоже отобьем!
Стелла слушала в оцепенении. Григорьев и Марик переглядывались.
— И сто… сто семьдесят пятую, — хрипло откашливаясь, продолжал Валерий Соломонович, — злоупотребление служебным положением, — отобьем, отобьем, хоть за нее эти сучары когтями уцепятся!.. Что у нас останется? — он, как учитель, вопросительно окинул взглядом Стеллу, Григорьева и Марика.
Те в растерянности молчали.
— Сто семьдесят вторая УК РСФСР у нас только и останется, преступная халатность! — бодро возгласил Валерий Соломонович. — Подведем под часть первую, под минимум, до трех лет, да подтянем для смягчения под двадцать четвертую — вторую. И поедет ваш братец на химию, на свежий воздух, здесь, в Ленобласти. По выходным домой будет приезжать, красота! Сам бы так сидел!.. Так что, сейчас главное — самим духом не падать и вашего братца в тоску не вгонять. Всё перемелется! А то ведь, в тюрьму попадешь: кажется, весь свет сидит. В больницу попадешь — весь свет болеет. На кладбище попадешь — весь свет помирает. А между тем, как-то живут люди.
— А чтобы совсем безо всякой статьи, — спросил Григорьев, — чтобы отпустили, неужели так и нельзя?
Валерий Соломонович опять зашелся в кашле, достал носовой платок, сначала высморкался, потом отплюнулся в него. Посмотрел прямо в глаза Григорьеву, вздохнул и сказал обреченно:
— Нельзя!
И опять был какой-то праздник у «полубогов», опять он сидел за столом рядом с доцентом, а каменно-молчаливая Нина прислушивалась настороженно к их разговору.
