Михаил Литов - Московский гость
Кики Морова не слишком-то доверилась этой философии, но охотно согласилась отправиться с дружком в увеселительное заведение, ибо втайне ее странным образом прельстила перспектива сгинуть не среди своих, а в одиночестве, может быть, даже и впрямь в объятиях простого смертного, что было бы весьма пикантно и оригинально. Она уже представляла себе ужас Антона Петровича, когда тот обнаружит рядом с собой не нежную возлюбленную, а какое-нибудь мерзкое созданьице, упырька, анчутку или вовсе пустоту. Знала она и о том, что для самого Антона Петровича такое преображение возлюбленной может обернуться гибелью, но столь простая угроза и маленькая, как бы игривая беда не могла, разумеется, остановить ее.
Вальс, на проходку в котором была делегирована Кики Морова, на площади популярностью не пользовался. И хотя коршунам и ястребам беловодского правительства в душе было все равно, каким маневром будет упразднена позорящая их клан деятельность пьяного чиновника, вопрос о вальсе они поставили категорически, ребром. Они стояли, суровые и злые, и требовали вальса, чтобы дамы могли пригласить кавалеров, но ни музыканты, ни танцоры, ни гогочущие и хлопающие зрители не слышали их в невообразимом гаме, в том хаосе звуков, который вулканным взрывом стоял над площадью. И захотелось им проклясть город, подвергнуть его разрушению и резне, какую знавал он в былые времена, обречь его на вечные земные муки, а мертвецов его, сходящих в царство теней, предать абсолютной безысходности.
Секретарша, видя неразрешимость проблемы и скучая от такого конфликта, превысила свои полномочия и, если позволительно так выразиться в данном случае, порвала выданный ей мандат, больше уже не заботясь от соблюдении лица. На глазах удивленных, раздосадованных и возмущенных коллег она задрала юбку и пустилась в пляс рядом с неугомонным Петей Чуром. Ее стройные смуглые ноги, обнаженность которых вдруг поднялась выше всяких допустимых приличиями пределов, мелькали и сновали как воплотившиеся, зажившие своей отдельной жизнью символы сумасшествия. С гиканьем она бросала то одну ногу, то другую на высоту, под которой свободно проносился увлекавший за собой прочих безумцев Петя Чур и даже успевала сотворить некие па комбинация из оседлавших друг друга вспотевших и совершенно потерявших разум танцоров. Неповиновение властям, желавшим вальса и приличия, было полным, наглядным, вызывающим, но когда иные из власть предержащих обратились к мэру с требованием прекратить безобразие, он только пожал плечами и вновь обратил на площадь ласково улыбающийся взор.
Когда мэр скрылся в дворце, Кики Морова повлекла туда же своего друга. Толпа не хотела отпускать их, а детишки повисли на секретарше и чиновнике, и Кики Морова, сладострастно улыбаясь, гладила их животики, перебирала хищными пальцами хрупкие члены, воображая, как хрустели бы на ее зубах их нежные головенки и косточки. Освободившись от этого груза, они вошли в мэрию, где в парадном зале был накрыт праздничный стол. Подбоченившаяся Кики Морова громко расхохоталась.
— Вы всегда начинаете с великолепия, а кончаете развалом и свинством! — крикнула она собравшимся, которые чинно прохаживались по зале или тихо переговаривались в ожидании сигнала к началу пиршества.
Никто не откликнулся, все постарались пропустить сатиру девицы мимо ушей, с одной стороны, увлеченные идеей последнего пира, а с другой, сознавая, что Кики Морова права, что так оно и есть, что они хороши, пока надо держать дистанцию от простого народа и томиться в ожидании зовущего за стол гонга, но за столом, после первой же рюмки, превращаются в настоящих бесов. Кики Морова знала и то, что сама отнюдь не стоит вне общей участи и с ней за столом происходит то же, что со всеми, так что смеялась она и над собой. Знал все свои слабости и мэр. Он печально опустил голову, посмотрел себе под ноги, на мгновение задумался. И он превратится в свинью и не заметит, как произойдет настоящее превращение, удаляющее его от власти, от Беловодска, с которым он чувствовал себя кровно связанным и который покидал с сожалением. Но обязанности хозяина звали его, и он ударил в гонг.
Сели за стол. Вино полилось рекой, и слугам приходилось бегать сломя голову, меняя закуски. Дамы декольтировались гораздо смелее, мужчины отшвырнули галстуки, расстегнули воротники. Некоторым дамам уже показались твердыми стулья, и они пересели на колени кавалерам, а те, смеясь, снимали с них туфельки, наполняли их вином и пили из них. Странное дело, мэр не хмелел, его голова оставалась ясной, он отнюдь не превращался в свинью, хотя не отставал от других в питье. Вот что значит сила воли! Да, воля берегла его, сила ее возносила его над убогими и смрадными. Он видел, как Кики Морова и Петя Чур поднялись со своих мест и, стараясь остаться незамеченными, выскользнули из зала, и не остановил их, пусть идут, пусть встретят свою судьбу там, где им хочется!
Но что же значит эта трезвость и ясность? Почему сила воли не возбраняла ему распущенности и непотребств раньше, но хранит от них сегодня? И он подумал, что еще, может быть, ничто не решено. Его гадание, его сон, они, возможно, не ведут никуда дальше его личной воли, озабоченной поведением сподвижников и требующей наказания для них, тогда как небеса и боги могут предполагать совсем другое. Эти пьяные, ненасытные, прожорливые, развратные существа, вообразившие себя властелинами человеческих душ, заслуживают кары, и не исключено, что лишь желание покарать, хотя бы приструнить, напугать, обескуражить их побудило его возвестить конец и крах. Может быть, смешно и думать о том гадании как о настоящем, заслуживающем внимания. Всего лишь шутка забавного Онисифора Кастрихьевича!
Так и есть. Да, пожалуй. Ну а если катастрофа все-таки разразится? Не будет ли это означать, что он усилием собственной воли погубил мнимых и дутых властелинов, а заодно с ними и себя?
--Мечтам Макаронов в этот ажиотажный день принять, разумеется с прицелом на добрую наживу, в «Гладком брюхе» особенно изысканную и зажиточно-расточительную публику не суждено было сбыться. Благородные кутилы и их роскошные дамы еще отсыпались, когда в заведение повалили посетители более чем сомнительного пошиба, с возбужденной завистью к тем, у кого праздник каждый день, и зреющим бунтом в сердцах. Они уже давно косились и, так сказать, зарились на кафе, куда по бедности не имели доступа, и определенно решили, что в день города и оно открыто для них. Макаронов нахмурился, но промолчал, пока еще дремавших демонов народной гордыни и своеволия лучше было не тревожить.
Подвыпившие пролетарии и крестьяне из окрестных сел, наслышанные о неких бесовских игрищах, под видом борцовских состязаний проводившихся в «Гладком брюхе», переступали порог вертепа, озирались с любопытством и заведомым отвращением к буржуазным забавам и быстро затихали, видя внутреннее благолепие и ту вымученную любезность, с какой их принимал хозяин. Пришли некоторые из тех артистов, что творили на площади живой памятник беловодской славы. Фаталист, Пушкин и Горький пили водку за столиком у окна и о чем-то пьяными голосами бранились между собой. Заявлялись и вовсе обрюзгшие, побитые, неопределенного возраста субъекты, однако Макаронов распорядился не гнать их, а усаживать за столы и обслуживать так, как если бы и они имели право на услуги. Так налаживался компромисс. Праздник есть праздник! Посетители жаждали поглазеть на знаменитых борцов — пожалуйста, Макаронов пригласил артистов на эстраду, но сам, между прочим, вместе с ними не вышел, сочтя, что это бутафорское, для отвода глаз, выступление вполне обойдется без судейства. Борцы тоже отнеслись к своему номеру без должного профессионального азарта, лениво повозились по сцене, а как только почувствовали, что зрители утратили к ним интерес, переключившись на спиртные напитки, поспешили убраться в свой угол. Красный Гигант жадно набросился на еду, аппетит у него был волчий, и он не мог нахвалиться своим превосходным стулом.
Публика от души радовалась бесплатно подаваемым напиткам, но в душе Макаронова нарастал протест. Этак недолго и разориться. Он уже собирался поднять вопрос об оплате, прямо поставить его перед разлакомившимся на дармовую выпивку быдлом, когда в кафе вошли Петя Чур и Кики Морова. У Макаронова отлегло от сердца, ему казалось, что он будет понят этими благородными господами и его действия, только по видимости корыстные, а в действительности естественные для всякого разумного дельца, найдут у них полную поддержку. Воодушевленный и чуточку забывшийся, он даже не поздоровался с дорогими гостями и сразу пустился жаловаться им на распустившийся, вышедший из-под экономического, свойственного всем демократически цивилизованным странам контроля народ. Петя Чур быстро поставил его на место, заявив:
— Пусть гуляют, я плачу! — и толкнул владельца кафе в грудь.
