Лена Элтанг - Другие барабаны
— У ацтеков была богиня нечистот Тласольтеотль, — сказал Лилиенталь, отпуская ее руку, — у нее было желтое лицо и перья перепелки в голове, мало того, она была еще богиней сексуальных излишеств или что-то вроде того! Думаю, что ваши ногти вполне сгодились бы для ее ритуалов, так же, как эта старая драная метла, которая давно ничего не метет. Когда вы, querida, работали в моем доме, у вас была, по крайней мере, достойная метла, не говоря уже о рабочей совести.
Через пару дней я пожалел об этом его поучительном монологе, но было поздно: Байша разошлась не на шутку, единственным убежищем, куда не проникли голубые пузыри, оставалась спальня покойного хозяина, так что пришлось мне туда переехать с компьютером и книгами. В те дни я часами сидел над переводом для одного русского парня, подвернувшегося мне в кафе — это был текст страничек на сто двадцать, описывающий оборудование сыроварни, которую парень собирался открывать в Эстарнадосе.
Четыре обещанные сотни были нужны мне так сильно, что я даже завтракал с брошюрой в руке, жуя этот самый sanduíche de queijo и проклиная схемы сепараторов, засыпанные стрелками, будто подсолнечной шелухой. Я уже два месяца не платил служанке, не говоря уже о стопке счетов, лежавших в ящике стола, как неуправляемая донная мина.
Я так глубоко погрузился в мир сычуга и посолки, что не сразу услышал протяжный Байшин вопль, доносящийся из коридора, где она разбирала вещи в дубовом гардеробе. Ей пришло в голову подняться в коридор мансарды с пылесосом и разобрать завалы старых чемоданов и сумок, затянутые многолетней паутиной. На дне гардероба она наткнулась на шляпную коробку с надписью зеленым фломастером: Зоя.
Я бегом поднялся на второй этаж и застал служанку с открытым кубком в руках, лицо ее побледнело и перестало быть похожим на лицо Тласольтеотль, а урна в руках мелко тряслась, будто набитая роем обезумевших пчел. Небольшая часть содержимого просыпалась на пол, я посмотрел вниз и увидел, что наступил на горстку тусклого серого порошка. Часть пепла Байша уже собрала пылесосом, наверное, до нее не сразу дошло, что именно она уронила. Пепел смешался с бумажками, пылью и синими лепестками средства от моли, которое давно потеряло свою силу, но еще слабо отдавало лавандой.
— Пепел? Я три с половиной года жила в доме с покойником? — Байша говорила шепотом, но я понял, что она вот-вот закричит, подошел и вынул кубок у нее из ладоней.
— С покойницей. Ничего страшного, вы же не держали ее под подушкой. Сеньора была прекрасной женщиной, она бы вам понравилась.
— Вы... anormalidade! — Байша стряхнула воображаемый пепел со своих рук, повернулась и пошла по коридору с высоко поднятой головой. Пылесос остался в коридоре, заполненный теткой, паутиной и домашней грязью. Я понял, что служанка отправилась собирать вещи, и сказал ей вслед, что намерен немедленно отвезти урну туда, где ее полагается держать.
Пепел мудреца Солона, того, что запретил женщинам царапать себе лицо на похоронах, рассыпали по всему острову Саламину, а пепел Джима Моррисона, говорят, развеял над городом торговец, снабжавший его героином. Свою любимую женщину я вытряхнул из бумажного нутра пылесоса на полотенце, голыми руками переложил обратно в урну и завинтил крышку покрепче.
На следующее утро, дождавшись, когда Байша отправится в лавку зеленщика на площади Коммерсиу, я завернул урну в теткину шаль и спустился с ней в подвал. Найти потайное место оказалось не так-то просто: сначала я хотел спрятать ее между бутылками, в глубине винного стеллажа, но шпиль на крышке урны не давал уложить ее плашмя. К тому же, рано или поздно Байша добралась бы до этой полки. Потом я пытался засунуть кубок под корзину, заваленную подшивками «Público» и «Visão», но оттуда выскочила наглая бурая мышь, и я передумал.
В конце концов я пристроил тетку в полую глиняную модель маяка, у которой обнаружилась съемная крыша с окном для путеводного света. Острый шпиль так ловко поместился внутри этой крыши, совпадая с пустым верхом, скрученным не слишком туго, как будто ее нарочно подгоняли — впрочем, от моего дяди можно было ожидать чего угодно. Правда, пришлось вынуть лампочку и всякую электрическую требуху, но это заняло у меня не больше десяти минут.
Я прикрутил крышу на место, задвинул маяк подальше в угол и вылез из погреба, чтобы соврать вернувшейся со связками лука и петрушки Байше, что курьер из cemiterio только что увез священный сосуд и даже дал мне расписку. Служанка посмотрела мне в лицо, чинно поджав татуированные губы, и медленно кивнула.
Сегодня я подготовился к приходу адвоката. Трута обещал появиться в тюрьме до ужина, он теперь часто приходит. Ужин здесь вечно холодный, зато приносят его в ресторанной супнице и даже салфетку дают. Мне всегда казалось, что в тюрьме развозят вонючую похлебку в канистрах на тележке, стуча колесами по длинному коридору. Похоже, эта тюрьма не слишком переполнена.
В ожидании Труты я сидел под окном и вертел в руках тавромахию, отражавшую солнечный свет, будто карманное зеркальце. В какой-то момент мне показалось, что микенский юноша, летящий через быка, махнул мне рукой, я вздрогнул и поднес пластинку к глазам — гимнаст был недвижим, черненые быки застыли в голубой эмали, но что-то неуловимо изменилось. Я встал, прошелся по камере, пытаясь поймать ускользающее слово или картинку, и вдруг увидел все как будто с птичьего полета и засмеялся. Эмалевые осколки прошедшей зимы сошлись, хрустнули и совпали зазубренными краями.
Тавромахия, чистой воды тавромахия!
Все началось с того, что Додо уговорила меня записать фильм о встрече политика со шлюхой неясного пола. На это у нее ушло чуть меньше двух недель. В тавромахии это называется cita — здесь нужно соблазнить быка, чтобы он атаковал лошадь, то есть белокурую кобылку со сливовым трепетным задом. Политик не пришел, зато пришел мужик в хламиде, сделал вид, что стреляет, потом вырубил сервер, плеснул на датчанку вишневым соком, включил камеры, дал ей полежать, а потом выключил снова, зная, что я приму серое мерцание как должное — мертвое тело неподвижно, значит, датчики не работают.
Дальше идет encuentro: пикадор втыкает острие, здесь важно, чтобы рана дала крови выйти в районе загривка. Не важно, кровь это или варенье, главное — страшная взрезанная плотская мякоть. Удар острием позволяет распознать степень ярости быка. Если бык кроткий, то обычно убегает, прячется и на все соглашается. Когда я поверил в разыгранную перед камерами пьесу и попросил у них помощи, они потребовали дом, но — упс! — обломались из-за причудливых условий завещания.
Значит, напоследок была salida. Когда бык получил удар острием, ему обязательно нужно дать побегать на воле. Озадачить, заставить занервничать и выплеснуть оставшуюся силу. Когда они поняли, что я нищ, как церковная крыса, и не гожусь на роль богатого болвана, то решили выжать сок и пустить в дело цедру до последней крошки. Смутно помню еще пару названий: испытание плаща и recibiendo, терция смерти, но это, похоже, у меня еще впереди.
Так ясно представил их сейчас сидящими за столом с освещенными снизу лицами, как на рембрандтовской картине «Заговор Цивилиса». В красноволосом вожде батавов (Цивилис по обету выкрасил их в красный цвет до победы над римлянами) я с легкостью узнаю Лилиенталя, моего друга, вечно пахнущего льняным маслом, хотя я видел всего одну картину, написанную им, да и та была практически белым холстом. Нет, вру, я видел еще одну — на дверях лифта, больше похожую на граффити: две половинки песочных часов, сходящиеся и расходящиеся вместе с дверцами. Каждый раз, поднимаясь к Лилиенталю на шестой этаж, я смотрел на них, вспоминая один наш разговор трехлетней давности, один из первых, я его наизусть помню.
Любовь и смерть соединяются как песочные часы, сказал он тогда, те, кто понимают про любовь, понимают и про смерть, и никто не знает, для чего и как быстро пересыпается этот песок. Книги бесполезны, это попытка исправить прошлое ненастоящим, или, если угодно, попытка заставить прошлое поработать еще разок — как если бы оперный картон, оставшийся от «Орфея», закрасили поверху для представления «Порги и Бесс».
— Хорошо что ты не произнес слова палимпсест. У меня от него оскомина.
— Вот это слово ты вспомнил очень кстати, пако. Возьми хотя бы лейденский пергамент, где соскоблили Софокла и накорябали сверху какое-то воззвание. В чужих словах все равно нет никакого смысла, так почему бы не сберечь сотню листов хорошего пергамента?
— А в своих собственных словах смысл есть?
— В своих, в твоих, ты просто не хочешь думать, bobo. Люди используют слова, как песок, они прячутся в него, будто муравьиные львы, подстерегая добычу, заполняя пустые лунки письмами и воспоминаниями, им кажется, что слова помогают не замечать реальности, опротивевшей, как больничная овсянка паралитику. Им кажется, что там, в этих текстах — найденных в памяти, или в сети, или просто высосанных из пальца — кроется объяснение и сладость, а сегодняшнего дня можно не замечать, задернув шторы и усевшись у компьютера с сигаретой и чашкой кофе. Но закрывать глаза на реальность — это значит признать, что она существует!
