Эдуард Тополь - Любожид
– Предъявите! Сколько советских денег?
– Не знаю. Рублей сорок с мелочью…
– Советские деньги вывозить нельзя.
– А куда их девать?
– Нас не касается. Оставьте на территории страны.
Степняк выгреб из кармана смятые советские рубли и мелочь, поискал глазами, куда их деть, уже хотел просто выбросить в мусорную урну, но сдержал себя и аккуратно положил на стол таможенников. Те сделали вид, что не заметили этого.
– Проходите.
– А жена?
– Придет, никуда не денется!
И тут Степняк увидел Фаину. Она вышла из кабины гинеколога – слезы на щеках, побелевшие губы дрожат, а глаза сверкают таким бешенством, какого Степняк в ней и не подозревал даже.
«Только молчи! Молчи!» – мысленно приказал и взмолился он, и, кажется, она прочла это в его глазах.
– Руки в стороны! – сказала Фаине таможенница и стала ощупывать на ней одежду.
– Меня уже щупали! – сказала ей Фаина.
«Молчи!» – заорал ей глазами Степняк, стоя уже на перроне, и вдруг услышал телефонный звонок – там, в глубине таможни.
Один звонок… второй… третий… Но вот кто-то снял трубку.
Степняк закрыл глаза, и, несмотря на мороз, пот выступил на его лице.
Фаина перешагнула порог, подхватила мужа под локоть и быстро повела по перрону.
– Куда? Стой! – одернул их грубый окрик пограничника с грозно взрычавшей собакой-овчаркой на поводке. – Эмигрантам у третий и четвертый вагон!
Овчарка, рыча и натягивая поводок, стала на задние лапы, но пограничник удержал ее и, когда Степняк с Фаиной отпрянули и быстро пошли в другую сторону, сказал:
– Спокойно, Картер! Сидеть!
Перрон был заполнен роскошной публикой – упитанные советские генералы и полковники в каракулевых папахах и парадных шинелях из голубого сукна; офицеры рангом пониже, но такие же краснолицые и в таких же франтоватых парадных кителях, перепоясанные плетеными золотистыми поясами, в фуражках с золотыми кокардами и в блестящих золотом погонах; сытые, гладко выбритые и вальяжно-снисходительные советские дипломаты в меховых и кожаных пальто и в костюмах от Brooks Brothers и Pierre Cardin и их жены разного калибра и веса, но все до одной – в норковых манто, соболиных накидках, лисьих шубах, норвежских дубленках и в высоких кожаных сапожках на «английском каблуке». От мужчин пахло хорошим армянским коньяком, а от женщин – французскими духами и сигаретами «Marlboro». Жены младших офицеров покупали в киосках мороженое-эскимо и шоколад «Аленушка», но остальные брезгливо игнорировали все без исключения товары советского производства, а просто гуляли по перрону, демонстрируя себя и, самое главное, свои офигительные шубы, золотые кулоны и перстни с ослепительными бриллиантами. Даже видавшие роскошь иностранцы с изумлением и завистью глядели на них из окон вагонов, ведь еще вчера вечером в Москве, на перроне Белорусского вокзала, не было ни этих соболиных шуб, ни перстней с бриллиантами. Но здесь, на пороге Европы и уже вдали от игры московского начальства в пролетарский аскетизм, эта публика могла, конечно, показать друг другу то, ради чего, собственно, и служила Империи, – свою кастовую сытость и апломб властителей полумира.
И только одна мелочь портила эту картину фешенебельного бродвока. Евреи. Поразительно, как всего за одни сутки можно изменить людей. Каких-нибудь 30-40 часов назад в той же Москве и на том же перроне Белорусского вокзала эти же люди выглядели буржуями – в их болгарских дубленках, каракулевых пальто и норковых шубах. В поезде они ели бутерброды с икрой, пили шампанское и дерзко мечтали о Канаде, США, Австралии и отдыхе на Багамских островах. Их речь была пересыпана такими фартовыми словами, как «моргедж», «кондоминиум», «лоун» и «шевроле-эмпала». Но вот их пропустили через морозный ночной отстойник на брестской привокзальной площади, через таможенный досмотр грузового багажа на станции «Брест-Товарная» и еще один, на вокзале, осмотр ручной клади и анальных отверстий, и – где их дерзкая самоуверенность вечного народа, прошедшего от Египта и Испании до Персии и России? Где их пресловутое остроумие? Где их мудрые глаза Спиноз и Эйнштейнов и пылкие очи Эсфирей? Жалкое, потное, растерзанное и пугливое стадо с сопливыми и плачущими детьми. Окруженные пограничниками с собаками, они волоком тащат по перрону свои незакрывающиеся чемоданы, из которых вываливаются трусы, детские пеленки и семейные фотографии. Снежная поземка подхватывает эти пеленки и фотографии и сметает с платформы.
– Ну и жиды! – громко сказал молоденький лейтенант-артиллерист своей жене в свежем перманенте. – Два рубля на грузчика жидятся потратить! Тьфу!
– Стадо! – согласилась юная жена.
– Что ж вы хотите от изменников Родины? – сказал рядом какой-то дипломат.
– Скоты! Скоты! Ну чистые скоты! – поделился с ними своим возмущением молодой лейтенант.
Тут какой-то старый, хромой, небритый и в мятом пальто эмигрант, отставший от группы евреев и тащивший одной рукой фибровый чемодан, а другой – плачущего пятилетнего внука, споткнулся и упал на своем подломившемся протезе, брякнувшись лицом о промерзший бетон перрона. Половина его деревянной ноги отлетела в сторону пограничника с овчаркой, от чего собака тут же взмыла в воздух, в прыжке схватила этот кусок протеза и, притворно рыча, стала терзать его в своих белых молодых клыках, предлагая старику игру в «А ну-ка, отними!». Солдат закричал ей: «Фу! Брось! Оставить!» – испуганный еврейский ребенок заревел в полный голос, а инвалид сел на землю с окровавленным лицом. Разом учуяв запах этой крови, собака оставила в покое его протез и ощерилась теперь уже не игривым, а грозным рычанием.
– Кошмар! Идем отсюда! – брезгливо сказала жена лейтенанта.
Инвалид с разбитым лицом попробовал встать, но тут же опять завалился набок и только тут обнаружил, что его протез сломался и одна нога короче другой. Окровавленный и одноногий, в мятом пальто, вспоротой меховой шапке, с ревущим рядом сопливым внуком, он был похож на алкаша, вывалившегося из сельского винно-водочного магазина.
– Я не понимаю, зачем их выпускают! – сказал лейтенант дипломату. – Только нашу страну позорят!
И вдруг из этого окровавленного человекообрубка до лейтенанта донеслись слова:
– Ты, артиллерия! Ты можешь из миномета в печную трубу попасть? А?
– Что он говорит? – переспросил лейтенант у дипломата.
– Он спрашивает, можешь ли ты из миномета в печную трубу попасть, – сказала юная жена лейтенанта.
– Это еще зачем? – спросил у нее лейтенант.
– А я могу! – сказал инвалид и, опираясь на плечо своего внука, встал. – И внука научу. Так что встретимся на Голанских высотах! Пошли, Менахем!
И, опираясь на плечо ребенка, запрыгал по платформе к четвертому вагону, где шла посадка всех эмигрантов.
– Эй! – крикнул ему пограничник. – Ногу возьми!
– Я возьму, – сказал Степняк и, подобрав протез и чемодан инвалида, тоже пошел в сторону четвертого и третьего вагонов. Там он увидел знакомую фигуру Анны Сигал, которая втаскивала в вагон деревянную клетку со своим золотым эрдельтерьером.
Эпилог
В 11.25 поезд «Москва – Вена – Париж» медленно отошел от брестского перрона. Компания молодых офицеров, держа в руках каждый по бутылке «Советского шампанского», на ходу запрыгнула в восьмой вагон, проводники с желтыми флажками заняли свои места на подножках, тепловоз послал Родине свой прощальный гудок и медленно подтянулся к открытому перед ним шлагбауму и пограничному столбу с надписью:
Государственная граница СССР
Эмигранты, набившиеся в третий и четвертый вагоны, жадно и нетерпеливо прильнули к окнам. И когда за окном возникли и поплыли назад этот полосатый столб и суровые пограничники с «Калашниковыми» на груди, шумный вздох облегчения вырвался из сотен легких, ликующие люди стали обниматься, плакать от радости и поздравлять друг друга. Кто-то молился вслух: «Шэма Исрайэл!», кто-то выстрелил пробкой шампанского, кто-то громко предупредил: «Ша, евреи, это же только Польша», – а Ксеня Рубинчик спросила у отца:
– Папа, а в этой стране уже не бьют евреев?
– Бьют! В этой еще как бьют! – почему-то весело ответил ей бывший бакинский отказник Илья Карбовский.
– А где же нас не бьют, папа? – спросила девочка.
И Степняк обнял плачущую от радости Фаину:
– Пронесло! Ты видишь? Мы выскочили!
А позади поезда, за шлагбаумом, вновь опущенным за последним вагоном, на опустевшем перроне брестского вокзала молодые пограничники с овчарками и вокзальные грузчики быстро собирали какие-то вещи, выпавшие из чемоданов уехавших на Запад жидов.
А за вокзалом, на площади, под все тем же кургузым памятником вождю мирового пролетариата, табором устраивались новые десятки эмигрантов – с детьми, чемоданами и клеткой с говорящим и нахохлившимся, как старый еврей, попугаем.
