Джоанн Харрис - Леденцовые туфельки
Она покачала головой.
— Нет, это невозможно. Янна этого не допустит. Она слишком сильно меня недолюбливает. И возможно, в этом отношении она права. Не все у нее получается так гладко, когда я поблизости.
— Но это несправедливо! И куда ты пойдешь?
Зози перестала собирать вещи, подняла голову и улыбнулась мне.
— Куда понесет меня ветер, — сказала она.
ГЛАВА 6
24 декабря, понедельник
Сочельник, 19 часов 00 минут
Только что звонила мать Жана-Лу; она сказала, что ее сын внезапно заболел и, видимо, на праздник не придет. Анук, естественно, расстроилась; она слегка встревожена болезнью своего друга, но слишком возбуждена в предвкушении праздника, так что не смогла долго предаваться унынию.
В своей красной шапочке и плаще с капюшоном она еще сильней, чем всегда, напоминает елочный шарик, который от нетерпения так и качается на ветке. «Уже пришли? — без конца спрашивает она, хотя в приглашении сама написала «19.30», а церковный колокол только что прозвонил семь раз. — Ты никого не видишь?»
Вообще-то идет такой густой снег, что я с трудом различаю свет уличного фонаря на той стороне площади, но Анук то и дело прижимается лицом к стеклу, оставляя на нем туманные следы своего дыхания.
— Зози! — кричит она. — Ты уже готова?
Зози что-то невнятно отвечает; она вот уже два часа как вниз не спускалась.
— Можно мне подняться? — кричит ей Анук.
— Пока нет. Я же сказала: это сюрприз.
Сегодня в Анук чувствуется некая обреченность, словно ее оживление лишь на одну четверть вызвано радостью, а на три четверти — неким исступлением, помрачением ума. То ей можно дать не больше девяти, то она вдруг кажется мне почти взрослой девушкой, волнующей и прелестной в своем красном плаще, с развевающимися волосами, похожими на грозовую тучу.
— Успокойся, — говорю я ей. — Ты так окончательно вымотаешься.
Анук бросается обнимать и целовать меня — бурно, как когда-то в детстве, — но, прежде чем я успеваю тоже обнять свою девочку, ее уже и след простыл. Она беспокойно летает от одного блюда к другому, поправляет бокалы на столе, ветки падуба и побеги плюща, переставляет свечи, перекладывает салфетки, перевязанные алым шнурком, расправляет разноцветные накидки на спинках стульев, переносит в другое место купленную на благотворительной распродаже хрустальную чашу, полную красного, как гранат, зимнего пунша, в который я не пожалела специй, и теперь он пахнет мускатным орехом, корицей, лимонной цедрой и коньяком, а в его алых глубинах плавают дольки апельсина…
Розетт, как раз наоборот, ведет себя на редкость спокойно и тихо. Нарядившись в свой обезьяний костюм, она во все глаза следит за происходящим вокруг, но больше всего ее интересует святочный домик с вертепом, в котором центральное место теперь занимает она сама. Вокруг домика лежат сахарные сугробы, освещенные падающим из окошек неярким светом, а в дверях толпится целая стая обезьянок (Розетт уверена, что обезьяна — это рождественское животное), занявших место привычных бычков и ослов.
— Как ты думаешь, он придет?
Ну естественно, Анук имеет в виду Ру. Она уже столько раз задавала этот вопрос, что мне даже подумать страшно, как она будет разочарована, если он не придет. Но с другой стороны, с какой стати ему приходить к нам? С какой стати он вообще до сих пор остается в Париже? А может, его здесь уже и нет? Но Анук, похоже, твердо уверена, что он здесь — может, она с ним виделась? И мысль об этом внушает мне какое-то опасное легкомыслие, и я тоже словно погружаюсь в некий полубред, словно состояние Анук передалось и мне, как грипп; и мне уже кажется, что этот снег — тоже не случайное природное явление, а некое магическое событие, благодаря которому прошлое может исчезнуть без следа…
— Разве ты не хочешь, чтобы он пришел? — спрашивает Анук.
А я вспоминаю его лицо, его запах — смешанный запах пачулей и машинного масла, и его привычку особым образом склонять голову во время работы, и его татуировку — крысу, и его неторопливую улыбку. Я так давно мечтаю о нем. И так давно с ним сражаюсь — сражаюсь с его неуверенностью в себе, с его застенчивостью, с его презрением к условностям, с его упрямым отказом подчиняться правилам…
И вспоминаю все те годы, когда нам пришлось спасаться бегством — мы бежали из Ланскне в Ле-Лавёз, затем в Париж, на бульвар Шапель с его неоновой вывеской и мечетью, затем на площадь Фальшивомонетчиков, в эту chocolaterie, и каждый раз тщетно пытались прижиться, соответствовать, перемениться, стать такими, как все.
И странно — во время всех этих странствий, останавливаясь в дешевых гостиничных номерах и меблирашках разных городов и деревень, испытав за эти годы столько тоски и страха…
…я так и не сумела понять, от кого же я все-таки бегу? От Черного Человека? От Благочестивых? От своей матери? От себя самой?
— Я очень хочу, чтобы он пришел, Нану.
Какое облегчение — произнести это вслух! Наконец-то в этом признаться, несмотря на все разумные доводы. Ведь я пыталась, но так и не обрела в отношениях с Тьерри не то что любви, но даже относительного удовлетворения, так что придется признаться себе самой: некоторые вещи не поддаются рациональному объяснению, нельзя полюбить по выбору; и никуда порой не деться от того ветра, что подхватил тебя и несет, несет…
Разумеется, Ру никогда не верил, что я смогу осесть на одном месте. Он всегда говорил, что я себя обманываю, и ожидал, как всегда спокойный и самоуверенный, что однажды я все-таки признаю свое поражение. Да, я хочу, чтобы он пришел. Но все равно спасаться бегством не буду — ни за что, даже если Зози все тут перевернет вверх дном и обрушит руины этого дома мне на голову. На этот раз мы выстоим. Чего бы это ни стоило.
— Есть здесь кто-нибудь?
Звонят колокольчики у двери. На пороге возникает человек в курчавом парике, но это явно не Ру, слишком огромен.
— Осторожней, люди! В порт входит крупное судно с тяжелым грузом!
— Нико! — кричит Анук и бросается великану на шею.
Вот это да! Отделанный позументом камзол, высокие сапоги до колен, драгоценности, способные посрамить любого короля. В руках у него целая охапка подарков; он роняет их под елку, и, по-моему, все небольшое помещение до краев заполняется его великанским добродушным смехом.
— И кто ты у нас? — спрашивает Анук.
— Генрих Четвертый, разумеется! — с достоинством отвечает Нико. — Король французских кулинаров. Эге… — Он на мгновение замирает и тянет носом. — А чем это так замечательно пахнет? Нет, действительно замечательно! Чем тут будут угощать, Анни?
— Ой, всего очень много!
Следом за Нико входит Алиса, одетая феей: на ней балетная пачка, за спиной дрожат и переливаются крылышки, хотя вообще-то таких огромных ботинок феи обычно не носят. Алиса очень оживленна, радостно смеется, и даже личико ее, несмотря на общую худобу, несколько утратило прежнюю ломкую остроту черт и сразу стало куда симпатичнее…
— А где же Госпожа Туфелька? — спрашивает Нико.
— Готовится к выходу, — говорит Анук и тащит его за руку к накрытому столу. — Ты пока выпей чего-нибудь, тут все есть… — Она опускает разливательную ложку в пунш. — Только не зацикливайся на миндальном печенье! У нас угощения хватит, чтобы целую армию накормить…
Появляется мадам Люзерон. Такой достойной даме, разумеется, не к лицу какой-то карнавальный костюм, но выглядит она в своей небесно-голубой двойке вполне празднично. Мадам Люзерон тоже кладет принесенные подарки под елку и принимает бокал с пуншем от Анук и улыбку от Розетт, которая, как всегда, играет на полу со своей деревянной собачкой.
Снова дребезжат колокольчики: это Лоран Пансон в ослепительно сверкающих ботинках и со свежими порезами на физиономии, результатом слишком тщательного бритья. Затем приходят Ришар и Матурен, Жан-Луи и Пополь. Жан-Луи в невероятно ярком желтом жилете, я таких даже не видала никогда. Еще звонок — и на пороге возникает мадам Пино в наряде монахини; затем появляется та дама с беспокойным взглядом, которая подарила Розетт куклу (ее, наверное, пригласила Зози). У нас вдруг становится очень людно, начинается настоящая веселая пирушка. Гости смеются, выпивают, закусывают канапе и всевозможными лакомствами, а я одним глазком еще и за кухней присматриваю, пока Анук подменяет меня в роли хозяйки дома. Алиса грызет кусочек mendiant, Лоран прячет в карман горсть миндаля — на потом, а Нико громко зовет Зози, которая все еще не спускалась. Интересно, когда же все-таки она сделает свой следующий ход?..
«Тук-тук-тук» стучат ее каблучки по лестнице.
— Извините за опоздание, — улыбаясь, говорит она, и на мгновение веселье стихает, воцаряется полная тишина, и она входит в комнату, так и сияющая свежестью, в красном платье, и теперь все замечают, что она подрезала себе волосы до плеч — в точности как у меня; заправила их за уши — как это делаю я; и челку сделала такую же длинную и прямую, и этот непокорный завиток на затылке, который ничем не уложишь…
