Дональд Бартельми - Шестьдесят рассказов

- И что тогда?

- Он начинает жить с этой, со второй. Она очень милая.

- И что потом?

- Она от него уходит.

- И это все?

- Он показан на запруженной людьми улице. Удаляется от камеры. Фигура становится все меньше, меньше и меньше, пока не сливается с толпой. Это было очень хорошее кино. Мне оно понравилось. Хотя то, про парня, качавшегося на лианах, понравилось мне чуть побольше, пожалуй. Ну так что? Воруем ребенка?

- Я не знаю.

- Мы можем сперва пощекотать этого мелкого ублюдка, а потом отшлепать.

- Кормить его эклерами и бабл-гамом.

- Рассказывать ему истории, вешать ему лапшу на уши.

- Цыгане воруют детей.

- Верно.

- Цыгане воруют детей каждый божий день.

- Это каждый знает.

- Не слышал, чтобы их за это судили.

- Ушлые цыгане. Фиг поймаешь.

- Интересно только, что они делают с этими детьми?

- Учат их цыганским ремеслам. Разбавлять вино, перекрашивать лошадей, подстригать сны.

- Взвизги цыганской скрипки в свете цыганского костра.

- Деконструируют сны, как никто. Хочешь понять - иди к цыганке.

- Ты общался когда-нибудь с цыганами?

- Ну, не с такими, не с настоящими цыганами. Они общаются только друг с другом. Но если говорить о цыганистой…

- Под кибиткой. В густой, душистой траве.

- Если говорить о цыганистой личности, свободной и необузданной, рычащей и кусачей…

- Я имел в виду настоящих.

- Нет.

- Тогда извини.

- Но когда я увидел грандиозную церковь, построенную Гауди в Барселоне, грандиозную Саграда Фами- лья, грандиозный призрак собора или, вернее, грандиозный скелет собора, вот тогда я понял, особенно увидев в подвальной мастерской чертежи и макеты тех частей этого грандиозного собора, которые еще не построены, а может и никогда не будут построены, прикрытые пластиком чертежи на стенах мастерской и макеты на козлах посреди мастерской, и мастеровых, продолжающих корпеть над великолепно выполненными чертежами и белыми гипсовыми макетами, и рабочих на сущих башнях Барселонского Темпло Экспиаторио де ла Саграда Фа- милья, рабочих на и между сущих башен и стен Барсе- донского Темпло Экспиаторио де ла Саграда Фамилья, поразительно немногочисленных рабочих, которые все еще работают и будут работать Бог знает еще сколько десятилетий, если удастся собрать деньги, мы опустили пожертвование в пластиковый ящичек, поразительно немногочисленных, но беззаветно преданных рабочих, которые все еще работают, черпая силы в пламенном вдохновении Антонио Гауди, каталонского архитектора, причисляемого многими к лику святых,- увидев все это, я вдруг осознал то, чего не осознавал прежде, чего не замечал все эти долгие годы, осознал, что не только лучше меньше, да лучше, но и лучше больше, да лучше. Ошеломленный этим этическим королларием, я упал в обморок.

- Что такое этический королларий?

- Больше.

- Когда с тобой приключился обморок, ты действительно упал?

- Я упал вверх, глядя снизу на сущие башни Саграда Фамилья. Головокружение от высоты - в отличие от обычного «головокружения от высоты», являющегося, по сути, головокружением от глубины.

- Однако Гауди творил in nomine Domini. Лично мне не кажется, что здесь применим этот, как ты выражаешься, этический королларий.

- Подводит идейную основу под стяжательство.

- У меня убогая жизнь. Не плохая, просто не насыщенная.

- Что ж, я умею думать, ведь верно? Это ведь я подумал о борделе, так ведь?

- Убого, это была очень убогая идея, этот парень думает о соборе, а ты о борделе, да? С чем вас и поздравляем. Ты понимаешь, о чем я?

- А я предложил его украсть, ребенка. Найти прилично выглядящий экземпляр и украсть, это далеко не худшая идея, какую я слышал.

- Далеко не худшая.

- А когда он достигнет возраста сексуальной доступности, мы скажем ему повременить.

- Вот так я ей и сказал.

- И я своей, я ей тоже так сказал. Сказал повременить.

- Ты сказал ей повременить?

- Вот так я ей и сказал.

- И как она это восприняла?

- Она сидела и молча слушала, как я говорю ей повременить.

- Я тоже сказал своей повременить.

- И как она реагировала?

- Сидела, вот и все.

- И ты думаешь, она временит?

- Откуда мне знать?

- Некоторые думают, что шестнадцать.

- Биологически это, конечно, хреново. Для них.

- Я никогда не понимал, почему эти дела настолько… настолько не в фазе. Биологический аспект с культурным.

- С культурно-психологическим.

- Очень странно быть в таком положении. Советовать кому-то повременить.

- У нее есть кто-нибудь на уме?

- Да есть там этот малец с «хондой».

- Но ты же ей не разрешаешь… Эти штуки, на них же очень опасно.

- Он дает ей шлем.

- Ты хочешь сказать, она носится по городу на заднем сиденье «хонды», крепко обхватив этого парня за живот, и ее грудь трется о его спинные мускулы? В четырнадцать лет?

- А что прикажете делать?

- Сказать ей повременить.

- Слава Богу, что хоть не «Харлей».

- Как его зовут?

- Хуан.

- О.

- А как с твоей?

- Моя встречается с целой кучей кандидатов. Все кандидаты мне представлены. Вожаком этой, я бы сказал, стаи является этот самый Клод.

- Его зовут Клод?

- Он в этом не виноват.

- Есть одна вещь, один маленький момент, с которым мы, как мне кажется, имеем право себя поздравить. Мы дали им простые имена.

- Простые, но красивые.

- Знаете, что я тут недавно встретил? Яхне. Я-х-н-е.

- Шутишь.

- Ни в коем разе. Я-х-н-е.

- Потрясающе.

- Да. Так что же с этим Клодом?

- Ему семнадцать лет.

- Ему семнадцать?

- Вот-вот.

- Малость староват для четырнадцати, тебе не кажется?

- А что прикажете делать?

- Семнадцать самый распущенный возраст.

- Семнадцать чистая анархия.

- Вспомню себя в семнадцать, так это был кошмар. Абсолютный кошмар.

- Аналогично.

- Управление машиной в нетрезвом виде, так это еще ботва.

- Сейчас подумаешь, так волосы дыбом.

- И ведь я не был каким-нибудь там бешеным, а некоторые из ребят, они ж были совсем бешеными.

- Я тоже встречал таких.

- Понимаешь, они же всерьез считали, что кровь на седле это специально.

- И не напоминай.

- Вот и говори про поведение.

- Да.

- Это ж такое было поведение, туши фонарь.

- Да.

- Можно сказать им, чтобы повременили, но что ты скажешь им потом, после того, как сказал повременить.

- Сказать им держаться на хрен подальше от бабушкиного домика.

- Так они и послушались.

- Что ж, по крайней мере, мы дали им простые имена.

- Простые, но красивые.

- Украсть ребенка. Начать все сначала.

- Разорвать его в клочья, в клочья, в клочья.

- Или сходить на полянку.

- Знойным полднем.

- Чертовы нимфы, должны ж они где-то быть.

- Обворожительные шеи для кусания.

- Осторожные, антропологические укусы.

- Пышногрудые нимфы, красноглазые нимфы, тягловые нимфы, шаровидные нимфы…

- Нимфы в костюмах с электроподогревом, могавки, дурашливые нимфы…

- Восхитительный язык их волос…

Рассказы Дональда Бартельми

Что мы знаем о лисе? Ничего, и то не все.

Что говорит о Дональде Бартельми биографическая справка? Родился, учился, воевал в Корее, работал газетным репортером, выпускающим редактором журнала «Локейшн», директором Хьюстонского м^зея современного искусства, преподавал в Сити колледже Нью-Йоркского городского университета, писал и печатался, умер. Был дважды женат, дочь от первого брака. Такие-то и такие-то литературные премии и отличия. Вся остальная доступная нам информация о Бартельми содержится в его текстах - ведь даже самый отвязанный авангардист описывает наш мир и только его («чего Бог не дал, того негде взять»), а вернее - свои взаимоотношения с этим миром. Перебирая рекурентные мотивы включенных в этот сборник рассказов, мы видим все элементы краткой биографии автора: школа, газетная и типографская работа, Корейская война (и вообще военная служба со всем ее идиотизмом), университетская жизнь, быт интеллектуальной тусовки, современная скульптура, все это повторяется раз за разом. Легко соотносятся со смутно проступающей («Как бы сквозь тусклое стекло, гадательно») фигурой автора такие мотивы, как неполадки в семейной жизни, алкоголь, сложные отношения с верой и церковью, проблема отцовства, рудименты популярного в среде американских интеллектуалов увлечение левыми идеями, пацифизм (к слову сказать, сугубо антивоенные «Игра» и «Отчет» выглядят несколько вымученно). Ну, а дальше все туманнее и туманнее. Президент и власть, как таковая. Бессмысленность каких бы то ни было попыток создать островок идеального общества. Антипатия к психоанализу. Возвращение в мир прошлого (школьный, армейский). Баскетбол. Берген… А над всеми этими частными мотивами один главный, объединяющий: все основные персонажи рассказов Бартельми чувствуют себя в созданном им мире крайне неуютно. Да и как иначе можно чувствовать себя в мире, похожем на свалку бессмысленных объектов и столь же бессмысленных, с чужого плеча, суждений и речевых форм, в мире, основная характеристика которого - дурная бесконечность однообразного многообразия или, если хотите, многообразного однообразия? В мире, где граница между фактом и фикцией размыта и подвижна? В мире, для описания которого лучше всего подходит каталог, случайное перечисление необязательных элементов, каждый из которых можно с легкостью изъять и заменить другим, столь же необязательным? «Единственная форма высказывания, не вызывающая у меня протеста, это каталог»,- говорит мисс Р. из «Восстания индейцев»; судя по всему, это - точка зрения самого Бартельми, разве что несколько утрированная (стоит отметить, что в рассказе «Ведь я рожден, чтоб вас любить» равноправно соседствуют каталоги домашнего скарба и человеческих переживаний).