Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген

И в другие отделы на повышение не стремился.

И о том, чтобы заменить Карнаухова, с ним заводили разговор давным–давно. Он и слушать не хотел,

Темной был лошадкой, что и говорить. До конца никем не понятый.

С девицей Эльвирой, с которой вместе разбивали табор, Сабанеев сочетался законным браком, и она родила ему двух детей, мальчика и девочку.

Мальчик был черный, похожий на галчонка, с остреньким носиком и агатовыми немигающими глазами, а девочка — рыжеволосая блондинка, забавное, обворожительное существо, научившаяся говорить, когда ей и года не исполнилось.

Таковы некоторые сведения о человеке, вошедшем вместе с Сергеем Никоненко в кабинет Карнаухова, человеке странном, но доброжелательном.

— Ну, верю — рак на горе свистнул, — встретил их Карнаухов. — Раз вы стали вместе ко мне приходить. Помнится, вы друг друга не очень жаловали?

— Помнится, — ответил Сабанеев, — и собраний таких в старину не бывало.

— Ах, вот что!.. — Карнаухов не нахмурился, не улыбнулся, лицо его скривила гримаса брезгливости. — Перед вами не хочу лукавить. Собрание препротивное, оно мне самому не нравится… А вы что–то хотите сказать по этому поводу?

Сказал Сабанеев:

— Готовится не собрание — промывка мозгов. Я лично — против. Может, я бы к вам не пришел, но уж очень корячится ваш милый заместитель. Поглядеть — ему сегодня орден вручают. Хочу в связи с этим поделиться с вами некоторыми соображениями. Если вам угодно их выслушать.

— Не надо. Поделитесь ими с коллективом.

— Так я и предполагал.

— А тебя что не устраивает, Сергей? Ты же, кажется, всегда был мной недоволен? Я гордился, что в отделе у меня такая сильная темпераментная оппозиция, возглавляемая Геной Даниловым.

Никоненко был мрачен, казалось, он не по доброй воле пришел в этот кабинет, а выполнял чье–то неприятное ему поручение.

— При чем тут Данилов–то? Генка сам за себя отвечает, я — сам за себя. Как у нас поставлена работа, да, мне не нравится. Я и не скрывал никогда. Бояться мне нечего. Отсюда выгонят — таких богаделен везде пруд пруди. Только я не думаю, что во всем виноваты именно вы. Общая, так сказать, атмосфера диктует, Где повар вор, то и поварята там не ангелы. Вы постарайтесь понять, если я вам говорю. Мне, как и Сабанееву, отвратительна закулисная возня, когда скопом собираются снимать стружку с одного человека.

— И что же вы посоветуете?

— Отменить собрание. Взять и отменить своей властью. Слишком они шустро разогнались. Невтерпеж видно.

— Да кто — они–то?

— А-а! — Сергей Никоненко издал звук и сопроводил его жестом, долженствующим объяснить, что он не заблуждался, идя сюда, и не ожидал, что его здесь поймут или хотя бы будут с ним искренни. Это — во–первых. А во–вторых, он умывает руки.

— Нет, — сказал Николай Егорович, — собрание мы отменять не будем, да и не имеем права. Могу вас лишь успокоить насчет головомойки и прочего, если это вас действительно занимает. Собрание ничего не решит. Так разве постреляют кое в кого из духового ружья холостыми патронами. Попугают, пошумят, почешут языки. Это, кстати, совсем не вредно в порядке снятия стрессов. Не в том суть. Что–то ведь будет сказано и по существу. — Карнаухов говорил дружелюбно, размеренно, тихо, но в голосе его прогромыхивала дальняя гроза. — К сожалению, ко многому я привык такому, к чему нельзя было привыкать.

— Тогда вам нужно подать заявление! — присоветовал Сергей Никоненко и отвернулся к окну. Иоганн Сабанеев побледнел до синевы.

— Мальчишка. — Сабанеев выдавил это из себя как лютую брань. — Что ты способен понять?

— Мыслей, изложенных таким образом, я и правда не пойму. Я варварский язык не понимаю, — надменно вскинул подбородок Никоненко и не то, чтобы отвернулся к окну, а как бы уже и вылез из него наполовину, до того ему было неприятно находиться в обществе Сабанеева.

Зазвонил телефон, Карнаухов отвечал односложно: «да», «нет», «скорее всего», успокаивающе улыбался Сабанееву и Никоненко, один раз резко возразил: «Не стоит делать клоунов из нормальных людей», — повесил трубку.

— Директор звонил, — заметил равнодушно, — как и вы — интересуется, не перенести ли собрание на недельку…

— Что бы ни случилось, — Сабанеев напрягся. — Я хочу поблагодарить вас, Николай Егорович. Хочу, чтобы вы знали, я вам благодарен.

— Эва штука… Если уж… Скажите мне, Сабанеев, откуда у вас такое имя — Иоганн? Вы из немцев, что ли? Иоганн Зосимович… Нет, не похоже. И лицо у вас русское — широкое, круглое, скуластое.

— Я и есть русский. Правда, по деду — татарин. Но не немец.

— А Иоганн почему?

— У нас в роду Иоганны тянутся очень давно. Дед, который татарин, был Иоганн, и его какой–то прадед — тоже был Иоганн…

— В честь композитора Штрауса, — пошутил Никоненко. Сабанеев укоротил его несмеющимся взглядом.

— Зыркает, — ответил на взгляд Сергей, — действительно, татарин. Они русских не любят. Ордой на нас ходили и города жгли. — Он нарочно дразнил Сабанеева, потому что между ними давно пробежала черная кошка. Никто не знал, по какой причине, но недолюбливали они друг друга. Можно предположить, что Никоненко раздражала независимость Сабанеева и его упорное недоверие к лженауке телепатии. Скорее всего, это Сабанеев говорил, что наука отличается от лженауки, точно так же, как ученый от лжеученого. Первому важна истина, второму — реклама. Естественно, Сергей Никоненко относил его к клану «душителей», а с ними он разговаривал круто. Он их сам готов был всех передушить.

— Мало мы любопытны к своим предкам, — сказал Николай Егорович. — Это плохо, очень плохо… Моя вот родословная на прадеде обрывается, на крестьянине Вятской губернии. Да и то лоскуты какие–то. Бабушка–покойница успела мне в детстве кое–что рассказать. Дед на две семьи жил, хотя и был христианин. Одна семья у него в Москве была, плотницкая, туда на заработки он ходил, другая — деревенская, главная, наша. В Москве у него и комната была с условием, что самый большой перерыв в проживании он может сделать три месяца. Просрочит — комнату отбирают и паспорт тоже. Но он аккуратно ходил, в его комнате потом и отец мой долго жил, на Даниловке. Бабушка так деда описывала: «Боковитый, страшенный был мужик, а девки его жалели, так и льнули к нему. Уж помаялась я с ним, с идолом, царствие ему небесное, прости господь». Вот и все мои сведения… А ты, Сережа, знаешь ли, каких ты кровей?

Никоненко давно истерзался своим затянувшимся присутствием у начальства, а тут уж дошел до точки:

— Нет, это поразительно. Двадцатый век, современное научное предприятие. О чем говорим? Какие–то деды боковитые, татарские родичи — это тема, да? Сегодня судьба всех нас, можно сказать, определяется, а мы благодушествуем. Вы постарайтесь понять, когда я вам говорю.

Карнаухов засмеялся.

— А все же не знаешь ты, Сережа, своей родословной, каковая есть наша общая история. Тогда скажи, может ли истинно культурный человек относиться с пренебрежением к своей истории?

Никоненко запыхал, ляпнул:

— Если угодно, мой дед известный петербургский профессор, кафедрой в университете заведовал до революции.

— Понятно, — протянул Сабанеев. — Профессорский сынок.

— Ух ты, — Сергей сощурился. — Открылся ты наконец, Сабанеев, до конца. Не выносишь, значит, профессоров. Нет?

Всклокоченные, подавшись вперед, они забыли на минуту о том, где находятся, буравили глазами друг друга, так что пар шел от обоих.

— Товарищи, товарищи! — поспешил вмешаться Карнаухов. — Вы почему обедать–то не идете? Аппетит, я вижу, у вас уже разгулялся.

— Извините! — сказал Сабанеев. Сергей тоже что–то мыкнул невразумительное, из одних согласных. Уходили они напряженные, стараясь не касаться друг друга локтями. «Ну вот, — думал Карнаухов, — благородные люди, воспитанные, образованные, независимо мыслящие, сильные… и что? Ничего ведь важного между ними не может быть, какая–нибудь глупость, пустяк, недоразумение, резкое неосторожное слово, — и вот стоят рядом уже чуть ли не два врага. Слаб человек, слаб!..

Карнаухова отвлек от нового поворота мыслей телефонный звонок.

— Папа, ты обедал? — Голос Егора.

— Нет еще, а что?

— Хочешь, вместе пообедаем?

Карнаухов усмехнулся, в затылке кольнула ледяная точка.

— Переживаешь, сынок? Не стоит, у меня полный порядок. Сходи домой, пообедай с матерью. Да… — он секунду подумал. — Передай Викеше, чтобы из дома никуда не совался. Пускай еще на неделю за свой счет договорится.

— Хорошо, папа. Может, в кино вечерком сходим?

— Почему бы и нет.

Положив трубку, Николай Егорович встал, походил по кабинету. Из угла в угол, вокруг стола — десять шагов. Он не захватил из дома бутербродов, не догадался, и сейчас, после разговора с сыном, почувствовал, что по–настоящему голоден. Это его встряхнуло. Выходить из кабинета он не хотел, как будто там, в коридоре, его могла поджидать новая неприятность. «Не приходят, — подумал он. — Тихо!» Обычно в понедельник дверь в его десятишаговый кабинет не успевала захлопываться. Обычно он не замечал течения времени, а сегодня каждая минута отзванивала ему мелодичным постукиванием в сердце. «Ждать и догонять — хуже нету», — вспомнил он давно забытое, солдатское…