Джон Краули - Любовь и сон
Осторожная улыбка появилась на губах Дианы. Спереди ее платье украшали лес, фонтаны, стволы мертвых деревьев, покрытые толстым бархатным мхом; и неимоверный лесной пожар, звери бегут от него — горностай, белка, лисица, олень. Вода земля воздух огонь.
«Посол, ваш господин, вскоре возвращается во Францию, — сказала она. — Вы поедете с ним?»
«Увы. Помимо воли».
«Нам сказали, что в одной из своих книг вы славили нашего французского кузена Генриха. Обещали ему верную службу и сулили обретение новых корон. Так ли это?[489]»
«Его величество был благосклонен ко мне. Я сделал лишь то, что было в моих силах».
«Но теперь вы послужите нам».[490]
Улыбнувшись, она коснулась его запястья рукой в перчатке.
«Останьтесь нашим слугой и когда вернетесь во Францию. Не отзывайтесь о нас дурно перед королем. Передайте ему уверения, что мы ищем его дружбы вопреки силам нетерпимости и кривды. Передайте ему наши слова».
Он мог лишь поклониться. Королева одарила его последним, долгим и цепким взглядом и, отвернувшись, вновь посмотрела на книгу.
«Любовь, — сказала она. — Любовь».
Любовь есть причина жизни; нет на Земле силы большей, чем любовь. Эрос — Великий Дэмон, малый владыка мира сего, и нет уз, пленяющих волю, крепче распущенного пояска Венеры.
И в Животном Царстве правит Эрос: самец не потерпит соперника, и самка также; презреннейшая из тварей оставит еду, питье и любое удовольствие, жизнью своей рискнет ради любви, что мы нередко и видим.
Любовь правит стариками и юнцами; она толкает молодежь в объятья друг друга, вопреки запретам святош и старейшин, королей и родни, насылает на них любовное томление, безумие и даже смерть. Любовь нежданно является к важным сенаторам и аббатисам, терзает дряхлую плоть юной горячкой, понуждает плясать под свою дудку.
Необъятная любовь заставляет Землю вращаться в своем пазу; любовь к солнечной красе — вот причина вечного кружения сего бессмертного мотылька вокруг светильника; лишь любовь к себе самой да еще страстное желание бесконечно длить удовольствие удерживает Землю от того, чтобы погрузиться в тело возлюбленного и сгинуть в нем; но и при том с каждым столетием Земля на шаг приближается к предмету своей любви.
Любовь божественная есть не что иное, как бесконечная плодовитость; непрерывное, обильное, беспредельное порождение нового; любовь человеческая — бесконечное и неугасимое стремление к тому, что было порождено Безграничностью.
Любовь — это магия; она способна очаровать и пленить человека неосмотрительного, она заставляет мужчин и женщин видеть то, чего нет, и скрывает от их глаз видимое всеми; превращает угрюмую деревенщину в Гермеса, а усеянную оспинами служанку — в Филлиду.
Магия — это Любовь: одна лишь любовь, поселившаяся в сердце адепта, может влиять на другие души; одна лишь любовь может повелевать воздушными созданиями. Магия и Любовь проведут охотника на истину сквозь переполненные пещеры и ущелья Памяти к чистым вершинам,[491] позволят увидеть нагую Красоту Разума. Ее поцелуй изгонит из путника чахлую душу, дав взамен образ самой Красоты, материальное отражение единственно подлинной реальности; отныне он не человек, а Бог.
Без любви бессильно и простейшее Искусство Памяти; если нет ни притяжения, ни отторжения — что же соединит душу с образами?
Бедняга Диксон; его скромный труд о памяти, как он и опасался, подвергся нападкам педантов-докторов — i Purilani, как их называл Ноланец; один из них напечатал памфлет в доказательство того, что искусство памяти Диксона не только тщетно, но и нечестиво.[492] Точно как предсказывал Диксон: дворец памяти, де, загроможден ложными богами, Статуями, Образами. Этот человек (состоявший не в том колледже, из которого изгнали Бруно) отстаивал мнемонику Петра Рамуса, французского архипеданта,[493] который использовал школярскую систему Частного и Общего, изложенную на бумаге, с пунктами и подпунктами.
Мало того, этот кембриджский осел подловил Диксона:[494] коль скоро образы, сберегающиеся в памяти, должны возбуждать чувства, то весьма действенным окажется облик прекрасной женщины, ежели он утвердится в доме памяти. Засим — негодование и священный ужас: вот он, грех, который для этих полумужей страшнее идолопоклонства.
Диксон — их соотечественник, уроженец Шотландии, — был поражен и оскорблен обвинением в безнравственности, похоти и несдержанности. Но, разумеется, педант был прав. Бруно как-то спросил Диксона: Заставляют ли образы вашей памяти быстрее биться сердце? быстрее ли бежит кровь по жилам? вздымается ли мужской орган? Конечно же, иначе и быть не должно. Если мы не смеем использовать Любовь, она воспользуется нами, от нее спасенья нет; ненависть, отвращение, чувство омерзения — другая сторона той же монеты, а значит, и они нам на пользу: пленяйте и не давайтесь в плен.
Английские джентльмены, с которыми знался Бруно — Сидни, Дайер, Фулк Гревилл, — смеялись над кембриджским dominie[495] и его нападками на искусство памяти, вдоволь потешаясь над людьми, подобными ему, Бруно же знал их лучше; однако они с полной серьезностью, даже нахмурив брови, говорили о Рамусе и его банальностях; восторгались тем, что именовали реформированной религией, и новым простым стилем. Бруно запечатлел в сознании эмблему: кормилица Темза, защита для сирот, по неведению вскармливает грудью волка.
Бруно сказал им, что спор о памяти легко разрешить. Пусть благородные джентльмены окажут покровительство Турниру Памяти, или Состязанию Воспоминаний: защитник Великого Искусства, перешедшего из Эгипта в Грецию, затем к Альберту, Аквинату и наконец нашедшего пристанище в новейших временах, — выступит против сторонника нового безобразного метода этого француза. Лучшему достанется пальма первенства. Бруно очень живо обрисовал свою идею: амфитеатр, убранный миртом и розмарином (в честь Аполлона и Венеры), тканью солярианских цветов, голубого и золотого; на возвышении — места для знати, и высочайшее — для самой Госпожи, Правосудия, Астреи.[496] В центре установлены два аналоя, подле них вода и вино; для рамиста — стопа писчей бумаги, заостренные гусиные перья и кувшин чернил, буде он пожелает. Брунисту же не понадобится ничего, кроме сердца и разума.
Задача первая: имена создателей всех человеческих искусств и полезных вещей. Рамист медленно вращает колеса своей повозки, начав с Общего: Сельское Хозяйство. Затем Частное: Зерно; еще более частное Частное: Посев такового Зерна; и наконец имя изобретателя хлебопашества: Триптолем.[497] Тем временем брунист[498] проливает свет внутреннего солнца сквозь планетные сферы на элементы, которые те одушевляют, на земную жизнь человека, на созидателей, которые ряд за рядом выстроились по местам, окрашенные в цвета планет, и у каждого в руках — знак его Искусства: в кольцах Сатурна — Хирон,[499] создатель хирургии, Зороастр[500] — магии, Фарфакон[501] — некромантии, Цирцея[502] — чародейства: под Аполлоновым солнцем оказались Мирхан, впервые сделавший восковые фигуры. Гиг,[503] открывший искусство живописи, Амфион[504] — создатель нотной записи; на Меркурии пребывал Тот, изобретший письменность, покровитель писцов — наподобие того, что стоит за соседним аналоем; Прометей, Гиппарх,[505] Атлант,[506] десятки других имен — леди и джентльмены замирают в благоговейном созерцании, слышен лишь легкий шепот; и тут брунист позволяет себе широкий жест: называет имя того, кто создал Искусство Запоминания с помощью Печатей и Теней — Джордано.
Борьба продолжается часами. На этом examen читают римскую историю; рамист марает бумагу Частными и Общими понятиями, поминутно заглядывая в Общий План, упорно движется к правому краю листа, тогда как брунист открывает для всех величие своего сердца. Он излагает материал в любом порядке, от конца к началу, и наоборот, а его противник лишь хмыкает и экает, не в силах добраться до сути. Когда рамист ad libitum[507] перечисляет теоремы Евклида, он даже неплох, однако в рядах зрителей нарастает тревога; брунист призывает на помощь Центурию Друзей, и те, двигаясь в гальярде и галопе, называют имена всех присутствующих дам в порядке появления (леди только входили и занимали места, а их имена уже были запечатлены в памяти посредством Центурии) — вздох восторга слетает с уст зрителей.
А вот и новые задачи: вспомнить содержимое кораблей, разгружаемых в Уоппинге,[508] перечень драгоценностей царицы Савской,[509] имена детей Девкалиона и Пирры,[510] цену на репу во время царствования императора Карла. Рамист истекает потом и скрежещет зубами, его бумаги жухнут. Брунист настаивает на вопросах посложнее: перечислить все деревья в Виндзорском лесу по видам их, описав также листья. Теперь постепенно, то быстрее, то медленнее, вершится необычайное действо: искусство памяти сторонника Бруно создает в душах зрителей образ живого мира, бесконечно порождающего неисчислимые вещи, и внутри каждой теплится божественная искра, коия без ошибок и сомнений выстраивает все сущее по рангам Творения, начиная с низшего и заканчивая высшим.
