Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2004)
Кстати, под этим именем я его оставляю и в этом повествовании”.
Владимир Дегоев. Апология мифа. России нужно обрести себя, чтобы не быть обретенной другими. — “Дружба народов”, 2004, № 6.
“Миф — не ложь, а правила игры во имя спасения, открыто или подсознательно принимаемые подавляющей частью общества, не имеющей ни досуга для глубоких рефлексий, ни охоты к ним. Что до критически мыслящих микроменьшинств, то они всегда были, есть и, хочется надеяться, будут. Думать обо всем и вся непрестанно и по-разному — их призвание и профессия. Ни даровать этим людям внутреннюю свободу, ни отнять ее невозможно: она присуща им изначально. Вопрос в том, чтобы гарантировать жреческому сословию „внешнюю” свободу в виде права на сомнение, пророчество и поиск „истины”. Без этого жизнь грозит превратиться в оруэлловский кошмар. Однако и у остальной части общества, то есть у большинства, должно быть право выбирать для себя приемлемое — право ошибаться в своих предпочтениях или не иметь их вовсе, право верить не думая или думать не веруя. Иначе говоря — быть таким, какое оно есть”.
Ассен Игнатов. Революция пожирает своих вундеркиндов. Случай Бухарина с психологической точки зрения. Перевод с немецкого Е. В. Воробьевой под редакцией В. К. Кантора. — “Вопросы философии”, 2004, № 6.
Посмертная публикация статьи выдающегося немецкого ученого (до сих пор у нас толком не переведенного). Блестящее расследование. (Тут же приложено письмо 1999 года Игнатова — сыну Бухарина Ю. Н. Ларину). “Сталин и Бухарин представляли страшный симбиоз. Они были нужны друг другу. Садисту Сталину была нужна жертва. Мазохисту Бухарину был нужен палач. Разумеется, оба руководствовались собственными мотивами. Сталин на самом деле полагал, что его „долг” быть твердым. Бухарин считал, что его „долг” требует пожертвовать собой”. Долги в кавычках.
И. В. Зимин. Последняя российская императрица Александра Федоровна. — “Вопросы истории”, 2004, № 6.
О здоровье: гемофилия и нервы. И не только.
“По мнению современников, она была в большей степени проникнута духом абсолютной самодержавной власти, чем сам император. Что касается „сумасшествия”, о котором постоянно твердили ее недоброжелатели, то можно утверждать. что его не было. Были неизбежные стрессы, от которых не застрахован ни один человек. Многочисленные слухи, окружавшие императрицу, были следствием напряженной политической борьбы вокруг первых лиц Империи, и надо признать, что психологическое давление на императорскую чету было эффективным и принесло политические дивиденды в феврале 1917 года”.
Как Сталин критиковал и редактировал конспекты школьных учебников по истории (1934 — 1936 гг.). Вступительная статья и публикация М. В. Зеленова. — “Вопросы истории”, 2004, № 6.
“Для выработки итогового документа Бубнову было поручено вызвать из ссылки Е. В. Тарле, который участвовал в совещании при Наркомпросе по реорганизации университетов 8 апреля 1934 года. <…> Сталин готовился к войне и перестраивал историческую пропаганду, охватывающую население страны призывного возраста, то есть студентов и старших школьников. Удобнее это было сделать через школьные учебники и истфаки университетов; те же задачи изменения массового исторического сознания решались через кинематограф и литературу. Фигура <М. Н.> Покровского не была заменена каким-либо авторитетным историком, она была заменена фигурой Сталина. Принятые меры в целом дали желаемый эффект” (из вступления).
В публикации учитывается и то, какой линией отец народов подчеркнул/зачеркнул что-либо в бумагах: толстой или тонкой.
Алла Марченко. Мелодия для Голоса и Азийской свирели. — “Знамя”, 2004, № 5.
“Эта моя работа — попытка угадать строй в нестройном хоре мемуарных свидетельств, попытка сообразить, почему Анна Ахматова, никогда не бросавшаяся словами, назвала свои ташкентские страшные годы (1941 — 1944) „волшебными”. Разумеется, на правах биографической гипотезы или, на худой конец, еще одной версии, годной для дальнейшего размышления…”
Гипотеза в целом мне кажется убедительной. Несмотря на некоторую безапелляционность тона.
В одном месте я, правда, здорово споткнулся: “Поскольку на первом, майском, вечере у Толстых, где Чапский читал стихи польских поэтов, а Ахматова молчаливо, сквозь слезы на глазах, слушала, о ее собственном чтении „Поэмы без героя” нет и речи, иначе об этом было непременно доложено „капитану” (Л. К. Чуковской. — П. К. ), Толстой устраивал и еще одну русско-польскую посиделку. Видимо, в том же 1942-м, но уже в самом конце года, после того как 11 декабря между Л. К. Чуковской и А. А. Ахматовой надолго — на целых десять лет! — были разорваны дипломатические (курсив мой. — П. К. ) отношения...”.
Мне кажется, что устойчивое словосочетание именно здесь неуместно. Достаточно прочитать страниц двадцать первого тома “Записок об Анне Ахматовой” (лучше всего с начала, стр. 15 — 45). Что же до “дипломатии” в прямом смысле слова, напомню себе, что, судя по тем же “Запискам”, в то “разорванное” десятилетие при случайных встречах Ахматова и Чуковская раскланивались. Л. К. видела плохо, поэтому первой здоровалась Анна Андреевна.
В. Махлин. Тоже разговор. — “Вопросы литературы”, 2004, № 3, май — июнь <http://magazines.russ.ru/voplit>.
Известный специалист по творчеству М. М. Бахтина, редактор международного издания “Бахтинский сборник” (1990 — 2004) тонко анализирует книгу разговоров философа с В. Д. Дувакиным (2-е изд., М., “Согласие”, 2002). Это одна из первых (и стопроцентно удавшаяся!) попыток отнестись к литературе такого рода с той же строгостью и научным интересом, с каким разбирают написанные, а не наговоренные тексты. И — хороший ответ скептикам, полагающим устную речь и “разговорное” мышление чем-то второсортным, а то и несерьезным. В дувакинской книге важно все: кто с кем говорит, кто как говорит. Важны и паузы, и молчание.
Памяти Леонида Виноградова (27.VI.1936 — 1.04.2004). — “Звезда”, Санкт-Петербург, 2004, № 6 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.
Публикуется эссе Льва Лосева — “Гениальные обмолвки” и маленький поминальный этюд Анатолия Наймана: “…Стихотворения сочинял одно-двухстрочные, называл моностихами. Так или иначе эпатирующие, всегда неожиданные. „Марусь, ты любишь Русь?” Главное впечатление было, что остроумные. Позже оказалось — умные. А может, мудрые. „Я — червячок. Внутри крючок”. <…> Был абсолютно честен — в поэзии, в разговоре, в поступках. Друг своих друзей, враг своих и их врагов. От того, что писал, получить не хотел ничего, только само написанное. Нельзя было ошибиться, что перед тобой поэт. Был упрям, в смысле: у-прям. Из-за того и умер — отказался лечь с пневмонией в больницу: чужие руки, грязные халаты. В гробу напоминал раннее стихотворение „Я смело вышел на арену”: „Лежу, не сняв борцовской маски, спокойно глядя в потолок””.
Михаил Поздняев. Фотоувеличение. Стихи. — “Знамя”, 2004, № 5.
Беспечной маленькой птички частые трели
из форточки, совсем как звонит межгород.
Случилось горе: мы с тобой постарели
еще на целую ночь в разлуке. Не холод
колотит того, кто один в эту ночь в постели,
но тьма, отсутствие света, античный ужас,
молитва ребенка, чтоб рядышком посидели,
сказали сказку. Воздушные замки, рушась,
на пододеяльник сыплются, как известка,
и я — точно рак-отшельник, лобстер на блюде
серебряном. Но нас не из гипса — из воска
лепил Господь. И все, что мы с тобой людям
способны теперь подарить, — это ласка, ласка,
и свет, и свет, и тепло, тепло, без остатка.
Не требуя слова “спасибо” за то, что сказка.
Не требуя поцелуя за то, что сладко.
(“Под утро”)
Феликс Раскольников. Пушкин и религия. — “Вопросы литературы”, 2004, № 3, май — июнь.
“Оставляя в стороне православно-романтическую историософию (курсив мой. — П. К. ), я хочу в этой статье показать, что, хотя отношение Пушкина к русскому духовенству и церкви, к христианству и вообще к религии действительно изменилось в последние годы его жизни, элементы античного и романтического мировосприятия у него сохранялись, да и с наследием Просвещения он распрощался вовсе не до конца. По моему мнению, хотя Пушкин действительно стал русским национальным поэтом, это не значит, что он отверг европейское культурное наследие и стал ортодоксально верующим православным христианином”.
