Альбер Коэн - Любовь властелина
Зажав губами драгоценный окурок, она оглядывала кресло, где он сидел, и гладила ложбинку, которая после него осталась. Трогательная такая впадинка, но, увы, нельзя ее сохранить, потому что через несколько часов придет идиотка убирать гостиную. Что поделать, зато будут другие ложбинки. Перед нами открывается жизнь, полная ложбинок, продекламировала она. А ведь еще есть софа, все эти события, что происходят на софе. На софе нет очевидных его следов, они слишком измяли ее, невозможно понять, где была она, а где он, они сливались в нежной битве и оставляли после себя впадины и холмы, волны их бурного моря. Ох, попасть бы с ним на необитаемый остров, на всю жизнь, вот было бы чудо! Она изобразила, что преклоняет колени перед софой, алтарем их любви. А теперь нужно выкурить настоящую сигарету, держа ее между указательным и безымянным пальцами, как держит он!
Выкурив сигарету, она пошла последний раз взглянуть на себя в зеркало. Дорогое тело, оно стало таким важным. О, мое дорогое, сказала она своему телу, я так буду тебя холить, ты увидишь! Она закружилась, крича, что она — любовница. У нее тут же возникла идея позвонить Вентрадурихе. Изменив голос, она сообщила старухе, что у нее есть любовник, и бросила трубку. А теперь — быстро в ванну, и быстро — в кровать!
Поскорее, дурища, бранила она себя, погрузившись в горячую воду, поспеши, уже скоро шесть утра, надо поспать, а то завтра будешь выглядеть как тридцатилетняя старуха, вся в морщинах, как цыганка — гадалка, и он отпрянет в ужасе, так, теперь посмотрим, обдумаем ситуацию, во-первых, нужно написать записку для идиотки, чтобы она меня не будила, закрыть дверь на ключ, ставни любимой гостиной тоже закрыть, сейчас не хватает только быть задушенной бандитами, сейчас необходимо жить, моя жизнь теперь драгоценна, мое тело теперь кое — зачем нужно, то, что было с Эс, не имеет никакого значения, это была грусть по «Avec le iram», но до вас — никого и после вас — никого, мне до безумия нравится мой юный бюст, вообще-то я очень привлекательная особа, мне кажется, у других ноги волосатые и даже, можно сказать, бородатые, бедняжки, я так их жалею, но они как-то же выходят из положения, а скажи, дорогая, может, сейчас немного порассказывать? Нет, ставлю защиту, ведь гораздо шикарней сделать это уже в постели, укрывшись, удобненько устроившись, еще посмотрим, что там с ситуацией, я взяла внизу все, что мне надо, портсигар моего ангела, зеркальце, если вдруг оно понадобится в постели, а потом я расскажу себе, что будет завтра вечером, точнее, этим вечером, буду рассказывать во всех подробностях, как я буду одета, что я ему скажу, что он мне сделает, это безумие, какой эротический дар оказался у такой девушки из хорошей семьи, как я, не говоря уже о моей кошмарной аморальности, ведь я отдала ему эту красивую золотую штуку, которую мне подарил бедный Диди, Диди, конечно, бедный, но что я могла поделать, это все-таки не моя вина, в любом случае он вернется только через кучу недель, время еще есть.
Стоя, она быстро намыливалась. А что, собственно, она вышла за него замуж, потому что он ее очень об этом просил, а она была так несчастна и все чувства были притуплены ядом самоубийства, это повлияло на ее согласие. Право же, он не должен был так настаивать. В общем, он воспользовался ее слабостью, ее болезненным состоянием, ну, можно так сказать. Короче, сегодня вечером, в девять часов!
В пижамной куртке, с голыми длинными ногами, обутыми в красные шлепанцы, она поскакала на одной ножке в свою комнату, плюхнулась на колени на тетушкину молитвенную скамеечку. Отражение, краем глаза замеченное в зеркале, привело ее в смущение. Коротковата что-то курточка, но уже нет времени надевать штаны. Ну и ладно, Бог не придает значения таким деталям, и вообще, уж Он-то хорошо знает, как она устроена. После заключительного «Аминь» она бегом помчалась к кровати, где ее ждал Жан-Жак, облезлый плюшевый мишка из ее детства, жирненький одноглазый наперсник ее ночей. Устроившись поудобнее, она ущипнула себя за губу золотым портсигаром и начала свою обычную болтовню.
Ну что ты, Жан-Жак, не дуйся, пожалуйста, ты прекрасно знаешь, что мое к тебе отношение не изменилось, так что не устраивай мне сцен, пожалуйста, надо было приготовить грелку, вообще-то не холодно, но с ней как-то более комфортно, как-то лучше рассказывается, но что уж тут поделаешь, а про его недокуренные сигареты я не буду больше говорить «окурки», это вульгарно, я буду вместо окурок говорить по-английски «stub», стаб — это как-то более достойно его сигареты, даже потухшей, надо ему сказать, что настоящее имя своего мишки я открыла только ему одному, знаете ли, мой дорогой, всем остальным я говорю, что моего мишку зовут Патрис, но между нами, мой дорогой, не может быть никаких секретов, ему это понравится, вот только один секрет, конечно, я ему никогда не расскажу, а кстати сказать, в тот первый вечер, когда я ему играла Баха, он видел меня в профиль, вот интересно, на что же это я похожа в профиль, идем, дорогая, посмотрим-ка.
Она вылезла из кровати и зажгла свет, поставила перед зеркалом круглый столик, которому назначила роль табурета перед пианино, уселась на него голым задом, задумалась. Он сидел справа от нее, значит, видел правый профиль. Приняв неудобную позу, порхая пальцами одной руки по воображаемым клавишам, а другой держа маленькое зеркальце, она косилась на свой профиль, который отражался в зеркале. Да, сойдет. Кстати правый профиль у нее лучше. Если смотреть справа, нос замечательно ровный, не придерешься. Затем, повернувшись спиной к зеркалу, она полюбовалась в маленьком зеркальце отражением своих бедер. Тоже неплохо, только вот слишком она шевелит задом, когда играет. Да, я слишком трясу задним фасадом, надо следить за собой. Но, может, ему понравилось. Да, возможно. Теперь нужно срочно лечь. Направляясь к кровати, она потрепала по плечу мишку-мексиканца, подаренного Солалем. Как ты, Педро?
Ладно, теперь я уж не встану с кровати, может, купить какой-нибудь из этих корсетов, нет, это будет как в тюрьме, а потом, некоторая округлость — тоже полезная вещь, если Бог дал нам округлости, то наверное уж для того, чтобы мы ими пользовались, ладно, начинаю рассказывать, все себе расскажу, как лучшей подруге, пока никто не мешает, на этот раз начну с конца, пойдем в обратном порядке, значит, в самом конце, в разгар ласк он отстраняется, я умоляю его, не покидай меня, не покидай меня, без всякого стыда называю его на «ты», а как еще в такой ситуации, я погибшая женщина, да нет, я воскресшая женщина, потому что, с определенной точки зрения, я была девственна, короче, я нежно молю, а он непреклонен, и вот я встаю, чтобы привести себя в порядок, хорошо, что он на меня не смотрел, когда я поправляла верх, это было бы унизительно, а неплохо я придумала эту хитрость про русский обычай, лишние две минуты всегда кстати, последний раз в кресле было даже три, и еще какие длинные, как подземные пещеры, потом проводила его до такси, а почему, кстати, такси, если у него «роллс-ройс» с шофером, он же знаменитая личность, может быть, такси — это как-то скромней, такой важный господин, такси ждет его часами, этой ночью с девяти до четырех, то есть семь часов, а мне-то что, дальше я открыла дверцу, а ему, наверное, нравится, когда я проделываю свой салям-алейкум с целованием руки, а потом я бегу с уточнениями, не завтра в девять, а сегодня в девять.
Она вдруг замолкла. Сердце застучало, кровь прилила к лицу, стало трудно дышать. Один промах за другим, она вдруг поняла это. Промах — этот порыв открыть дверцу. Промах — ее погоня за машиной, она бежала как всполошившаяся прислуга. Промах — ее угодливая торопливость, когда она нагнала затормозившую машину, когда начала, задыхаясь, что-то говорить ему, а машина даже еще не остановилась. Убогая нищенка в погоне за милостыней. И к чему все это? Чтобы изложить ему высокоумное рассуждение о том, что сегодня уже завтра. Он никогда этого не забудет. Ох, Господи, что же я наделала. О, Господи, как просто было дождаться утра и позвонить ему, чтобы все уточнить. Нет, сумасшедшую охватил неистовый ужас, и она выкинула такой цирковой номер. Что ж, ты развенчана. Никогда больше он не будет восхищаться тобой. Смотрела с ним на звезды, объявляла своим властелином, все эти возвышенные штучки, чтобы в конце концов бежать сломя голову как прислуга. Нет, нет, ты преувеличиваешь, я тебя уверяю, ты все напридумывала. Все его слова любви, его пыл, наши поцелуи, ты же сама видишь. Да, но все эти чудесные вещи были до ее циркового номера. Значит, это все не считается. Цирковой номер все испортил. Ох, она не создана для счастья. Слишком увлекающаяся, слишком нетерпеливая, неловкая бедняжка. Небось венгерская графиня не побежала бы за машиной.
Нет-нет, не терять головы, умоляла она себя, вскочив с постели. Она села на край кровати и, глядя на ноги, взглянула беде в лицо. Да, нужно спокойно все обдумать. В общем-то она ничего не теряет. Жизнь состоит из взлетов и падений. А впечатления обманчивы. Нужно просто стереть плохое впечатление и заменить его на хорошее, и тогда она вновь завоюет его уважение. Сегодня вечером она будет чудом грации и достоинства, предложит ему чай, жесты ее будут изящны и благородны, она будет немного отстраненной, оденется особенно тщательно, в общем, реабилитация. Вдруг выпрямившись, она заломила руки. Нет, нет, все кончено. Она содрогнулась. Облизнув пересохшие губы, она через ступеньку помчалась вверх по лестнице и устремилась к телефону, который трезвонил в коридоре.
