Алексей Иванов - Ненастье
А утром за окном висел белый туман, казалось, что весь мир остался в постели. Герман проснулся и увидел, что Танюша тихонечко встала, надела его футболку и с каким‑то странным трепетом, с изумлением осматривает на столе и на этажерке его вещи — трогает, вертит в пальцах, даже нюхает.
Тяжёлая, как пистолет, механическая бритва с блестящим заводным ключом. Мятый тюбик зубной пасты «Поморин». Мощные плоскогубцы с почерневшими челюстями. Свинцовый кастет с дырками для пальцев — ого, какая широкая должна быть ладонь… Пачка сигарет «Стюардесса». Мятые купюры, сцепленные канцелярской скрепкой. Плоская фляжка — ой, пахнет из горлышка коньяком. Блёклая фотка в рамке: Герман и Серёжа, оба такие мальчики… Стоят в обнимку в ковбойских шляпах и военной форме. Серёжа — в белой щетине, с автоматом в руке, а Герман длинный, худой, с большими, как у верблюда, коленями. Сбоку написано: «Шуррам 1985».
Да, это — Герман. Немец. Он совсем не такой, как Серёжа. Серёжа всегда был где‑то там, а Герман — тут. Он бережный. И нежный. Он думает о ней, а не о чём‑то другом. Танюша никогда не сомневалась, что для девушки выбор мужчины — главный выбор жизни. И сейчас она чувствовала, что наконец‑то она выбрала правильно — угадала, узнала, отыскала, выревела этого мужчину.
С ним она проживёт всю свою жизнь — Таня всегда верила, что мужчина даётся женщине один на всю жизнь. Она будет ухаживать за ним, кормить его, гладить ему рубашки, а он будет любить её, будет рассказывать ей, как прошёл его день, и она родит ему много‑много детей. А в конце они станут старенькие и как‑то незаметно для своих внуков растают в солнечном свете.
— Иди ко мне, Пуговка, — позвал с кровати Герман.
Танюша оглянулась и заулыбалась от счастья.
— Почему я пуговка? — смеясь, спросила она, залезая к Герману.
— Потому что Пуговка, — Герман с головой закинул её одеялом.
— Нет, почему? Нет, почему? Нет, почему? — шептала она и тёрлась лицом о грудь Германа. — Скажи мне это тысячу миллионов раз!
— Потому что ты маленькая глупая пуговица, пришитая вверх ногами.
Это был медовый месяц Танюши, самый счастливый месяц в её жизни.
А в начале октября Таня узнала, что беременна. Задержка случилась ещё в августе, но обстоятельства закрутили Танюшу — огород, урожай, любовь с Германом, — и выскочило из головы, что звонок уже прозвенел. Залёт, без сомнения, был от Серёжи — на том последнем свидании, когда Серёжа подвёл черту. В октябре уже следовало очень‑очень поспешить с абортом. Танюша хотела, чтобы её отношения с Германом начались с чистого листа.
В женской консультации Танюша доверяла доктору Валерию Савичу Стратону: он понимал беды девчонок, входил в положение, объяснял.
— Лучше, милочка, записывайся ко мне, — убеждал доктор Стратон. — В больнице ни лекарств, ни белья, ни ухода, а я всё сделаю сам, и беру совсем недорого. Понимаю‑понимаю, много ли там получают парикмахерши…
— Говорят, что потом детей не будет… — сказала Таня о самом главном.
— Да всё у тебя будет, красавица, — ласково и уверенно говорил Валерий Савич, по‑учительски глядя на испуганную Танюшу поверх очков. — Если доктор хороший, то риск минимальный. Ты девочка здоровенькая, быстро восстановишься и потом родишь, от кого захочешь. Дело житейское.
Стратон делал левые аборты. Он проводил операции в поликлинике, где работал, но в выходные, когда не было начальства, и плату брал посильную — да хоть пару бутылок зубровки. Клиенток у него хватало: бывало, в женских консультациях отказывали в направлении на аборт из‑за большого срока или когда вымогали взятку; бывало, женщины не желали ложиться в стационар официально, скрывая аборт от начальства или от мужа. Бывало, другие врачи спихивали доктору Стратону своих пациенток, опасаясь ВИЧ. Женщины верили обаянию и огромному опыту Стратона. Но Тане его опыт не помог.
Вечером в воскресенье Германа вызвали к телефону на вахту общаги. Незнакомый равнодушный голос попросил забрать Таню из больницы.
Герман примчался в клинику, едва не свалив «барбухайкой» ворота больничного городка. У заднего подъезда Германа встретил молодой врач со строгим и отчуждённым лицом. Ему явно неприятно было видеть Германа.
— Уже всё нормально, — сказал он. — Не волнуйтесь. Для жизни девушки нет никакой опасности. Просто рано утром у нас обход заведующего, и в палатах не должно быть пациентов, которые попали к нам в больницу мимо регистратуры. А за девушкой требуется немного проследить.
— Что с ней? — Германа словно дёргало током.
— Н‑ну, пришлось применить глубокое вмешательство…
— Аборт? — догадался Герман. — Это вы делали?
— Стратон делал! — с внезапной злобой ответил врач. — Есть у нас такой гений скальпеля и спирта! Он же бухает на работе! А девчонка ваша больше никогда не будет иметь детей! Она вашу проблему решила! Всё, заберите её!
Герман будто поплыл по широким ступенькам крыльца.
Его кто‑то довёл до палаты, где на койке в одежде лежала Танюша.
Она уже всё знала. Ей казалось, что мир стал бестелесным. Какая‑то ведьма, которой не может быть, вдруг появилась из воздуха, из пустоты, и ловко швырнула на неё своё невидимое заколдованное покрывало — оно полетело как птица, упало на Танюшу и окутало холодом с головы до ног.
— Это не от тебя было, Гера, — негромко сказала Таня. — От Сергея.
— Зачем, глупая? — с мукой ответил Немец. — Ну какая разница, от кого?..
И тогда Танюша завыла по‑собачьи. Так она стала Вечной Невестой.
На следующий день Серёга Лихолетов вышел на свободу.
* * *Герман убрал рюмки и бутылки с края заставленного посудой кухонного стола и на расчищенное место аккуратно положил папку‑скоросшиватель, завёрнутую в полиэтилен и обмотанную изолентой. Три года назад Танюша вынесла эту папку из разгромленного «Юбиля». Едва Серёга сообщил, что надо встретиться, Герман съездил в Ненастье и достал папку из погреба.
— Вот она, — сказал Герман. — В целости и сохранности.
Серёга отодвинул ящик стола, столкнул туда свёрток и задвинул ящик.
— Не посмотрел, чего там? — мрачно спросил он, не глядя на Немца.
Раньше, до тюрьмы, Серёга не задал бы такого вопроса.
— Не посмотрел.
Они сидели на кухне в двухкомнатной квартире Серёги — в той квартире, которую Серёга получил в домах «на Сцепе». До ареста он редко тут ночевал — если только подворачивалась какая‑нибудь одноразовая подруга, а вообще он жил тогда в «Юбиле» на «мостике» с Танюшей. Три с лишним года, пока Серёгу держали в СИЗО, хата стояла пустая; раз в месяц сюда заглядывала Настёна Флёрова, соседка: пылесосила полы и убогую холостяцкую мебель. А после СИЗО Серёге уже некуда было идти, кроме этой квартиры.
Серёга сидел на табуретке в джинсах, голый по пояс. На груди у него с правой стороны была новая синяя татуировка — крылатый оскаленный волк. Напоказ Немцу Серёга крутил пальцами дымящую сигарету — то прятал её в ладонь, то выставлял наружу. Этого умения у Серёги до СИЗО тоже не было.
— Благодарю за службу, — Серёга говорил с непонятной издёвкой. — Разжирел ты, Немец… Понятно — не то, что я, сидятел. Ты сейчас под кем?
— Что значит «под кем», Серый? Я всё так же водила на «барбухайке».
— И как тебе Завражный?
— Мне‑то Завражный ничего, — с лёгким раздражением ответил Герман. — Но если ты спрашиваешь не про меня, а про всех, то всем понятно, что Саня «Коминтерну» не командир. Ни рыба ни мясо. Ты же знаешь Завражного. Он и сам про себя понимает. Он на посту же временно, до ближайших выборов.
— А на выборах ты за кого будешь голосовать, Немец, если не секрет? — Серёга как‑то по‑тюремному исподлобья посмотрел Герману в глаза.
— Да за тебя, Серый, — спокойно ответил Герман. — А в чём подозрения?
— Да так, одичал я чего‑то на киче, — устало проворчал Серёга.
За стеной зазвучали женские голоса — там в комнате на двуспальной кровати лежали две проститутки, которых Серёга снял на несколько суток. До СИЗО Лихолетов не заказывал шлюх, ему хватало восхищённых подруг, не считая Танюши. А сейчас он никого не сумел заманить к себе — ни Ленку Лещёву, ни Алевтинку, ни Светика, ни Настю Жайскую. Пришлось вызывать девочек из конторы. Причём сразу парочку, потому что разговаривать с ними Серёге было не о чем — пусть болтают друг с другом.
— А что скажешь за «Коминтерн»? — спросил Серёга.
Герман смотрел в окно. Мокрый двор, качели и горки, чёрный асфальт густо окроплён белой мёртвой листвой. Кусты в заброшенном котловане разрослись, вымахав выше бетонной ограды вокруг магазина. Герман давно уже не бывал «на Сцепе» — с тех пор как съехал от Марины.
— «Коминтерн» будто дохлый. Все своими делами занимаются.
— При Быченко или Гайдаржи лучше было? — Серёга ревновал.
