Захар Оскотский - Зимний скорый
Григорьев молчал, еще не понимая, куда она клонит. А Стелла продолжала, по-прежнему не глядя на него:
— Дима и начал ко мне приставать: давай, мол, давай, напишем про тебя. Может, кто и найдется подходящий. Женишок…
— Что, избавиться хочет? — попробовал пошутить Григорьев.
— Жалеет, — спокойно ответила Стелла. — Жалеет меня Димочка. Так же, как и ты.
Григорьев сразу осекся.
— А меня жалеть не надо! — в голосе ее зазвучали резкие, злые нотки, точно пилой провели по проволоке. — Да если б только хотела, я бы себе нашла. Без всякой латышской газеты. Не веришь? Вы с Димочкой, хоть и мужики, а ничего не смыслите! Уж если твоя камбала мороженая себе кого-то нашла, так неужели я бы не сумела?
Григорьев не сразу и понял, что камбала — это Нина.
— А я не хочу, — сказала Стелла. — Ни замуж, ни просто так. Тоже не веришь? Ну и не верь!.. Если б, конечно, полюбила кого-нибудь, тогда другое дело. Но этого больше не будет. Отлюбила свое. Обгорело всё вот здесь, — она показала рукой куда-то чуть пониже горла. — А то местечко, что не обуглилось еще и живое, то занято. Все, кого люблю, и так при мне. — Она помолчала и через несколько шагов сказала: — Все. Катька, Димочка и ты.
Он повернулся, растерянно уставился на ее остренький птичий профиль. Она только рукой досадливо махнула на ходу:
— Молчи! Как будто сам не знаешь. Всё знаешь и боишься. Не бойся. Ничего от тебя не потребую.
— Стелла… — выговорил он.
И вдруг она засмеялась:
— Мне лет одиннадцать-двенадцать было, меня все Талечкой звали, потому что — Сталина. А тут по радио начали каждый день дуэт исполнять. Помнишь, может быть? Певец поет: «Стелла, ты всегда и повсюду со мно-ой!» А певица отвечает: «Мой родно-ой!» Так я в Стеллу и превратилась. Это из какой оперетты?
— «Вольный ветер», Дунаевского. Я помню.
Она кивнула задумчиво. Сказала:
— В театр как хочется, сто лет не была. Со школы, правда. Ты пригласи меня когда-нибудь. Только не бойся.
— Конечно, приглашу. И ничего я не боюсь. Я тоже люблю тебя.
Она искоса взглянула на него, усмехнулась, взяла под руку. И они пошли медленнее, соединенные друг с другом. Его локоть порой прикасался к ее груди, но, казалось, она этого не замечает.
Неожиданно спросила:
— А что у тебя за секреты такие?
— Какие еще секреты?!
— Ну, я же слушаю, как вы с Димой беседуете. Я же чувствую: ты что-то про себя не договариваешь.
— Ах ты, сыщик мой милый.
— Так не говори: нельзя! Я только потому спрашиваю, что беспокоюсь. Не болеешь?
— Слава богу, здоров. — И вдруг как-то легко признался ей в том, что до сих пор не решался открыть ни Марику, ни Димке: — Я пишу. Рассказы и даже стихи. — Все-таки запнулся от смущения, попытался обратить дело в шутку: — Вот докатился до чего!
Стелла удивилась, но совсем не так, как он ожидал:
— А чего ж тогда стесняешься? Принес бы ребятам и мне.
— Я не хочу в рукописи, это смотрится совсем по-другому. Вот, если напечатают.
— Понятно, — сказала она.
— Так что, Димке не говори пока.
— Не скажу, — согласилась Стелла. — Будет у нас с тобой тайна. Еще одна.
Григорьев чуть было не спросил, какая же — первая. Да вовремя прикусил язык.
А когда подходили к станции метро, Стелла вдруг сказала шутливым тоном:
— Вот поймала бы я тебя тогда на слове!
— Когда?
— А когда ты мне жениться предлагал.
Он потупился:
— Может быть, только лучше и было бы?
Она освободила его руку. Взглянула в упор своими чуть выпуклыми темно-зелеными глазами, совсем прежними. Потом зажмурилась, так что стали заметней морщинки в уголках глаз, и отрицательно покачала головой:
— Нет.
— Почему?
— Потому что, сам говоришь: сейчас любишь меня. А так бы — ненавидел.
Приподнялась на цыпочки, быстро поцеловала его в щеку и сразу подтолкнула к дверям метро:
— Ну всё, иди, иди!
…А лектор по-прежнему говорил о тревогах и проблемах 1978-го, но, кажется, уже о чем-то неинтересном. Григорьев прислушался: а, о революции в Афганистане. Там весною свергли еще одного нашего друга, но к власти пришел совсем уж прогрессивный режим. Ну и ладно.
Дверь приоткрылась. В кабинет виновато проскользнул опоздавший политинформатор, и лектор недовольно поморщился. Не потому, что рассердился на вошедшего, а потому, что сквозняк донес скверный запах из коридора. Напротив кабинета политпросвещения находился намертво засоренный и загаженный туалет: в его смывные бачки не поступала вода.
Еще одна примета времени, примета конца семидесятых: то, что сломалось, уже не исправляется, будь то старый пресс в штамповочном цехе или туалет в заводоуправлении. Вначале пытаются чинить (водопроводчики в туалете возились), но потом, поковырявшись, бросают уже навсегда, в безобразии и безнадежности. Как говорит Марик, «энтропия возрастает».
Вдохнувший энтропии, раздраженный лектор стал клеймить египетско-израильский сговор:
— Этот преступный мир куплен на деньги империализма и сионизма! Президент Садат предал, а точнее — продал, дело справедливой борьбы арабских народов!
Возможно и продал. Интересно только узнать, сколько миллиардов мы сами вбухали в тех же геройских арабов за четверть века? Наверняка, хватило бы, чтоб выстроить для всех обещанные программой партии отдельные квартиры. И Димка не маялся бы в одной комнате с сестрой и маленькой племянницей, и он, Григорьев, не жил бы в «кооперативке» бывшей жены.
Отец был этим страшно недоволен, требовал вернуться домой, ничем не хотел быть обязан Нине. Приходилось успокаивать старика, объяснять, что сын его ничуть не унижается. Он просто, как теперь говорят, без комплексов. Потребует Нина, чтобы он убирался, и выселится мигом. А пока — ему так удобнее.
Смещались, смещались осколки растрескавшегося мира. Движение их было почти незаметным, но напряжения, возникавшие в разломах, излучали импульсы ненормальности, фантасмагории, бреда…
Когда Григорьева осенью 1978-го пригласили на день рождения к Тане Шугаевой, он поначалу лишь слегка удивился. С мужем и женой Шугаевыми, Володей и Таней, учился он в одной группе. Особой дружбы не было, но память о студенческих временах сохранялась. В Новый год обычно звонил им, поздравлял, справлялся о новостях. В другие праздники — никогда. С чего это вдруг они его позвали?
Почему бы, конечно, и не позвать, все-таки за восемь лет после выпуска виделись всего пару раз, мельком. Но что-то беспокоящее сквозило в невинном, казалось бы, приглашении. В позапрошлом году, когда справляли тридцатилетие той же Татьяны, о нем и не вспомнили, а в этом, неожиданно: милости просим!
Правда, сейчас настоящая мания праздников и застолья. (Во всяком случае, у «выспавшихся», а Шугаевы теперь именно из них.) Не дата важна, а просто повод: собраться, чтоб выпить, вкусно поесть, потанцевать, повеселиться. Отчего бы для разнообразия и его в компанию не затащить?
Повеселиться… Для разнообразия… У него кровь бросилась в голову, даже лицо стало припекать, как в духовке. Володя Шугаев остался по распределению на кафедре вместе с Ниной. А Татьяна сейчас работает на другой кафедре, и начальник у нее — тот самый доцент. Значит, на день рождения, почти наверняка, придет Нина со своим новым мужем. Значит, вот с каким умыслом заманивают его самого. Веселая компания «полубогов» предвкушает забаву!
Он задыхался от ярости. Вот же загнали в ловушку, мерзавцы! Откажется он, не пойдет, — потеха. Нине обязательно сообщат: звали, мол, твоего бывшего, да он испугался. А встретить Нину с новым супругом под жадно-любопытствующими взглядами всей оравы, оказаться в роли быка на их пакостной корриде… Да он не выдержит, у них на это и расчет!
Взбудораженный, почти не спал ночь, а утром поднялся с больной головой, но в каком-то бешеном спокойствии. Повеселиться решили, подонки? Очумели от жира и безделья? Не выйдет! Нас голой рукой не возьмешь!.. Полез искать колготки, купленные когда-то для Нины. Кажется, не выбросил их. Вот они, слава богу, нашел!..
Он специально опоздал на полчаса, чтобы все гости наверняка собрались. Подарок Тане в прихожей вручать не стал, прошел за ней в комнату. (Краем глаза выхватил среди гостей Нину с ее доцентом, словно ожог сетчатки ощутил.) И тут, перед всеми, звонко и длинно, чуть не взасос, чмокнул Татьяну в одну щечку, потом в другую, — и вытащил два ярких пакетика, на которых ослепительная финская красотка, изогнувшись, натягивала почти невидимые колготки на роскошные бедра:
— Супердефицит! Специально для тебя, Танечка, искал! — (Лицо стоявшего рядом Володи Шугаева слегка вытянулось.) — Вот с размером, боюсь, не ошибся ли, — озабоченно уставился на нижнюю часть сухонькой таниной фигуры: — Ну-ка, повернись!
И Татьяна от растерянности повернулась.
