Джеймс Миченер - Роман
— Этим ничего не добьешься, — проговорила Эмма, оставаясь все такой же решительно настроенной школьной учительницей.
— Зато он уже никогда больше не бранился, разве нет? — ответила Фрида.
Через несколько дней Эмма рассказала мне о том, как ее муж умеет перевоплощаться в других.
— Когда Лукас писал «Изгнанного», я обнаружила, что он носит подтяжки, чего раньше за ним никогда не замечалось. «Что это с тобой?» — поинтересовалась я. Он ответил: «Пытаюсь представить, что чувствовал твой дед». Через неделю на нем уже не было ни ремня, ни подтяжек, и я не удержалась, чтобы не пошутить: «Ну, теперь ты осваиваешь роль его брата?» И он ответил: «Ты, как всегда, права».
* * *СУББОТА, 28 ДЕКАБРЯ. О том, что происходило у Йодеров в течение трех следующих дней, я узнала от Эммы, которая рассказывала об этом с нежным пониманием:
— На следующий день после Рождества Лукас исчез вообще и даже не заезжал к Цолликофферам на обед, а когда он появился поздним вечером, я взорвалась и заявила, что не буду смотреть безучастно, как он губит себя чрезмерной работой. Он не стал слушать, заметив лишь, что не работает над новой книгой. Однако добавил: «Но, если бы я попытался написать еще одну, она была бы совершенно иной. Не в той манере, в какой я писал раньше. Некоторые из идей Стрейберта вполне разумны. Нужны новые подходы, новые взгляды на вещи, новые средства выражения». Я спросила, уж не тронулся ли он умом. «Нет, — ответил он. — На днях Дженни Соркин — а она теперь преподает в колледже вместо Талла — попросила меня прочесть главу, которую недавно закончила. Сильная вещь. Белый футболист насилует свою однокурсницу, а затем заставляет ее сделать аборт. Она негритянка, и вся университетская администрация набрасывается на нее…» Я поинтересовалась почему, и он пояснил: «Чтобы спасти свою репутацию и дать парню возможность получить известность в стране, а заодно и подписать выгодный контракт». Я спросила, что представляет собой ее книга, и он ответил: «Она отличается исключительно сильной манерой изложения». Я сказала, что кесарю — кесарево и что он, к примеру, не обязан описывать неистовые сцены любви — это не его стихия, к тому же это потребует от него слишком сильного нервного напряжения, если он попытается. «Не в этом дело, Эмма, — ответил он, — она пишет о футболе по-настоящему. А я подумываю о том, чтобы описать Дрезден по-настоящему».
Здесь Эмма остановилась и прижала пальцы к глазам:
— Я была в ужасе от того, что он говорил, мне представилось, что он летит головой вниз с этого натуралистического обрыва. Но такова его участь, и мне приходится разделять ее. Поэтому я спросила, что у него на уме и как в этом возрасте он представляет себе новые пути. «Мне бы хотелось показать, — пояснил он, — как закостеневшая в своем привычном укладе жизни немецкая провинция могла воспитать убийцу. Никаких развернутых описаний, формальный введений. Как в пьесе. И, уж конечно, без нудных объяснений, растягивающихся на целые главы. Сцены должны стремительно сменять друг друга, а диалоги будут наполовину короче, чем это было у меня раньше».
— Что вы ему на это ответили? — спросила я, и она сказала:
— Хотя я предвижу, что такая резкая ломка стиля в его возрасте может закончиться лишь катастрофой, я знаю, что не останусь безучастной к его новому начинанию. Поэтому я подошла, обняла его и сказала, что он не обязан писать, как молодые. Он слушал, кивал, а затем добавил: «Но проблема здесь глубже. Когда я читаю их вещи, я нахожу их блестящими, но никто из них не знает, как надо строить рассказ, чтобы он жил и звал читателя за собой. Мне бы хотелось объединить их новые подходы со своими старыми. Это могло бы произвести фурор». И я отвела взгляд в сторону.
* * *ВТОРНИК, 31 ДЕКАБРЯ, 1991 г. Во время прогулки с Йодерами по празднично украшенному городу, где на каждом шагу нас приветствовали друзья и знакомые, Лукас попросил нас: «Подождите минутку» — и бросился в магазин канцелярских товаров.
Вскоре он вышел оттуда с двумя небольшими записными книжками.
Увидев их, Эмма воскликнула:
— Лукас! Ты купил их для работы над романом! — И, повернувшись ко мне, объяснила: — Ему не терпится начать новый роман в новом стиле.
Не желая быть свидетельницей семейной перебранки, я отстала от них на входе в наш маленький гастроном с забавным названием «Суперетт» и, видя, как они схватили две тележки, для того чтобы сделать свои новогодние покупки, сказала себе: «Ты только посмотри на эту парочку! Судя по тому, что мне говорила Ивон, они заработали в этом году больше трех миллионов долларов. Но им не приходит в голову, что они могут позволить себе прислугу. Приходящую уборщицу раз в неделю — да. А вот повара, вторгающегося в царство Эммы на кухне, — никогда в жизни!»
Возвратившись домой, я помогла Оскару и горничным завершить приготовления к встрече гостей, которые вскоре нагрянули со своими соболезнованиями в связи со смертью моего внука. Я тепло приветствовала каждую пару, искренне радуясь нашей дружбе, но, когда некоторые из них стали говорить о том, как они возмущены тем, что совершил отпрыск Фенштермахеров, дала им понять, что этот неандерталец меня больше не интересует.
— Я делала все, чтобы помочь найти и разоблачить его, но мною никогда не двигала жажда мести. Скорее, это была потребность узнать, кто сделал это и почему. Сегодня я не жажду, чтобы его посадили на электрический стул, даже если это предусмотрено законодательством Пенсильвании.
К четырем часам гости разошлись. Я не спеша приняла ванну и с нетерпением стала ждать тех, кого я называла окружением Тима и с кем собиралась после скромного ужина встретить Новый год. Ивон Мармелл, Дженни Соркин и профессор Стрейберт были дороги мне, и, когда они пришли, я обняла каждого из них, особенно нежна была я с Дженни — словно она моя дочь или внучка.
В десять часов вечера в уютной обстановке тесной от книг библиотеки я предложила легкий французский ужин и извинилась:
— Это, конечно, ничто в сравнении с тем, что мы ели в «7+7», но в следующем году нам всем предстоит работа, а ужин, который был там, способен вывести человека из строя до самого марта. — Однако к концу ужина, чтобы повеселить гостей, я позвонила в звонок, и две официантки, которым помогал Оскар, внесли на десерт три огромных пирога, закупленных накануне в «7+7», — яблочный, тыквенный и миндальный, — и относительно скромный ужин получил истинно немецкое завершение.
Когда мы вернулись в «Большую комнату», разговор опять зашел о литературе.
— Я все раздумывала, — начала я, — о тех великих, которые рано ушли из жизни. О Чаттертоне, Китсе и своем любимом Кристофере Марло. Какой это был удивительно одаренный человек, он написал за свои двадцать девять лет очень мало, но осветил огнем гения все, к чему прикасалась его рука. Многими своими строчками он превзошел даже Шекспира.
— Что-то не верится, — засомневался Стрейберт.
Я послала горничную за тетрадкой, где у меня была выписана одна из бессмертных строчек Марло: «Так вот краса, что в путь суда подвигла и Трои башни гордые сожгла!»,[20] а ниже приводился неуклюжий перепев Шекспира: «Как, неужели это личико прелестное причиной стало поруганья Трои?»
— Я посрамлен вместе с Шекспиром, — сдался Стрейберт.
— Но одно из трехстрочий Марло, — продолжила я, — преследует меня со времен моей учебы в колледже. Мы ставили на сцене «Трагическую историю доктора Фауста», и все молодые женщины оплакивали его смерть:
Сломалась ветвь, пленявшая красою,Сожжен отросток лавра Аполлона,Что процветал в ученом этом муже.
— Последняя строка на самом деле звучала так: «…в мудрой душе человека», но я в эти дни ее видоизменила, чтобы было более созвучно моей душе…
Я представила, как Марло убивают в пьяной драке, и спросила:
— Кем он мог бы стать, если бы ветка не была срублена?
— Кто? — спросила Дженни. — Марле или Тимоти?
— Я не знаю точно, кого я сейчас… имела в виду.
— Вы можете быть уверены, миссис Гарланд, что Тимоти было уготовано судьбой сыграть великую роль в своей области….
— Вы искренне верите в это, Дженни?
— Да. Работа над заключительными страницами «Диалога» убедила меня в этом. Я знаю, что он был близок к тому, чтобы самым неожиданным образом отойти от обычной манеры повествования. — Сказав это, молодая писательница извинилась, что ей пора уходить: — Я обещала своим студентам, оставшимся в городке, присоединиться к их новогоднему пивному кутежу.
Вскоре мы услышали, как под колесами ее автомобиля зашуршал гравий. Когда звук затих, Ивон сказала:
— Вы не можете представить себе, Карл, каких успехов эта молодая женщина добилась в третьем варианте своей рукописи. Но больше всего меня заставляют верить в ее будущее та свобода и естественность, с которой она использует сравнения и метафоры.
