Григорий Ряжский - Колония нескучного режима
Несколько последующих лет они не общались. Ницце не было нужды посещать Кембридж, а Сева, в свою очередь, крайне редко теперь наведывался в Лондон, поскольку через год после их встречи возглавил свой Институт селекции растений, который как и прежде, но уже с удвоенной энергией продолжал поглощать всё его время целиком. В общем, каждый занимался своим делом, и занимался чрезвычайно активно. А в тысяча девятьсот восемьдесят втором профессор Штерингас, получивший к тому времени около десятка премий в области фундаментальных и прикладных исследований в области биологии, стал академиком Королевской академии наук.
В этом же восемьдесят втором году, сразу после смерти Брежнева по предложению Натали Иконниковой-Хоффман в рамках издательства фонда была создана дочерняя структура, небольшое издательство «Харпер-Пресс», которое она же и возглавила. Цели перед новообразованной издательской единицей стояли совершенно определённые — наполнять русскоязычный рынок качественной литературой свободного звучания, включая религиозные, исторические, мемуарные и политические тексты. И особенно что касается запрещённых в Союзе авторов. Более того, при «Харпер-Пресс» был открыт небольшой книжный склад, где русскоязычные читатели имели возможность бесплатно отбирать искомый материал, предположительно для незадекларированного ввоза в Советский Союз.
К зиме восемьдесят третьего, в самый разгар андроповских тисков, дело, которому Ницца теперь посвятила себя целиком, было поставлено уже на широкую ногу. Тиражи расходились чрезвычайно бойко, опережая ближайших коллег по цеху, таких как «Посев», «Имка Пресс», «Ардис», «Анн Арбор».
В январе того же года скульптора Гвидона Матвеевича Иконникова пригласили на разговор. Позвонили на квартиру в Кривоарбатском и настоятельно попросили соседей, чтобы тот перезвонил. Оставили номер. Гвидон бывал там крайне редко. Прис и Триш с Норкой улетели в Лондон, и он практически безвылазно работал у себя в Жиже, изготавливал макет мемориального комплекса. А когда выбирался в город, то, не заезжая домой, ехал прямо в Союз художников, заниматься общественной работой. Но тут как-то заскочил. И перезвонил по номеру. На том конце ответил мужской голос:
— Здравствуйте, Гвидон Матвеевич, я генерал-майор Комитета государственной безопасности. Меня зовут Владимир Леонидович. Не могли бы вы прийти для весьма важного разговора? Завтра, в одиннадцать. Дом на набережной знаете, надеюсь? Так вот, подъезд второй, этаж седьмой. Квартира… Жду, — и, не дождавшись подтверждения, положил трубку.
На другой день ровно в одиннадцать ему открыл дверь молодой человек приятной наружности и пригласил пройти в гостиную. Владимир Леонидович был уже на месте. Он сидел в кресле и курил. Увидев скульптора, мягко улыбнулся и приглашающим жестом указал на кресло напротив.
— Курите? — Гвидон отрицательно мотнул головой и сел. — И правильно, что не курите. Моя должность заместитель начальника московского УКГБ, — неспешно начал мужчина. — Насколько мне известно, вам уже доводилось в своё время беседовать с моим предшественником, генерал-лейтенантом Чапайкиным Глебом Ивановичем, верно? — Гвидон снова кивнул, пытаясь угадать, к чему клонит этот генерал. — Да-а… летит времечко, летит, не остановишь, Гвидон Матвеич. — Гвидон молчал, ожидая продолжения. То, что ничего доброго эта встреча не сулит, он понял сразу. Владимир Леонидович загасил сигарету и, пожимая плечами, задал первый вопрос по делу: — Как же так получается, уважаемый товарищ скульптор? Мы вас сделали секретарем Союза художников РСФСР по скульптуре, доверие оказали, имеется в виду, государство сделало, народ. А вы?
— А что «я», простите? — не понял Гвидон. — В каком смысле «я»?
— В таком и «вы», — развёл руками генерал, — именно в таком смысле. В антинародном.
— Это почему ещё? — удивился Иконников. — Что ещё за антинародный смысл? Анти-какие вы мне действия приписываете — могу поинтересоваться?
— Можете, — кивнул генерал, и Гвидон отметил про себя, что голос его прозвучал заметно жёстче и с явным вызовом, — попытаюсь объяснить. Начну с того, что ваша приёмная дочь, Наталья Ивановна Иконникова-Хоффман, выпустила несколько лет назад грязный антисоветский пасквиль, в виде сборника из двух повестушек и романа, оболгав в них всё, что только можно оболгать. В курсе факта, надеюсь?
— Я не читал, — сухо ответил Гвидон и солгал. Конечно же, он читал эту убийственную Ниццыну книгу и очень гордился дочерью. Ещё в семьдесят шестом. Не афишируя, естественно, сборник, в варианте на английском языке, привезла из Лондона Приска. При этом рисковала, конечно, и немало, но подумала, таможенников вряд ли заинтересует английская книжка приезжей англичанки. Не «въедут». Так и получилось, не «въехали». Потом она читала её Гвидону, вслух, сразу, с голоса, переводя на русский. А Триш — Юлику, по такой же схеме. А потом её прочитал Джон, уже в оригинале. И поразился тому, как точно и остро талантливо девочка описала всё — жизнь до и после ареста. Возможно, именно эта Ниццына книжка и подтолкнула его к тому, чтобы оформить как-то и собственные воспоминания.
— Ну, читал — не читал — это дело проверяемое, хотя никому не нужное. Вы, Гвидон Матвеевич, вызываете у нас другого рода интерес, — задумчиво произнёс генерал и впёр в него пристальный взгляд.
— Какого рода? — среагировал Гвидон, одновременно пожав плечами. — Я не в курсе никаких дел, кроме состояния современного искусства. Тут могу поговорить. В остальном — профан, извините. А дочь свою, тоже, я извиняюсь, не видел с момента её убытия из страны. И, наверное, уже никогда не увижу.
— А как раз вот это зависит исключительно от вас, — не согласился бесфамильный генерал-майор, — и увидеться сможете, и выехать дадим, если надо.
Гвидон удивлённо поднял на чекиста глаза:
— Выехать? Мне? Это за какие такие коврижки, прошу прощения?
— А за такие! — Владимир Леонидович поднялся и сделал пару шагов туда-сюда. — Вы должны убедить свою дочь, Гвидон Матвеевич, остановить поток лживых книжонок, которыми возглавляемое ею издательство «Харпер-Пресс» наводнило Москву и другие города нашего отечества, — он резко наклонился над Гвидоном и на повышенной ноте повторил, чеканя по слогам: — О-те-че-ства! Именно так! Потому что нам не безразлично, что читают наши люди, наше подрастающее поколение! Чем им ваши родственники, прописавшиеся на Западе, засирают, извиняюсь, мозги! И доколе эта клевета будет обрушиваться на головы советских людей?
— Позвольте, — голос Гвидона прозвучал совершенно искренне. — Но при чём здесь я? Я книжками Ниццыными, то есть… я хотел сказать, дочкиными, не занимаюсь. Как это я её должен убедить? Каким образом?
— А таким! Вы должны доходчиво объяснить ей, что в случае, если она не прекратит свою разрушительную деятельность по оболваниванию советского народа, мы вынуждены будем перекрыть кислород её родственникам, в самом прямом смысле. В частности, её отцу, то есть вам, Гвидон Матвеевич. Ни заказов, ни должностей, ни званий — ничего! Другими словами, безработным сделаетесь, товарищ член-корреспондент Академии художеств. — Гвидон слушал молча, играя желваками, а генерал продолжал: — Вон, женишок её бывший, мистер Штерингас, покинул родину, сбежал за кордон, и не без содействия, скорей всего, вашей дочки. Так он там тихонько сидит себе и не рыпается, в ус не дует, кукурузу свою улучшает. И денежки под себя гребёт в британских фунтах стерлингов, да какой уж год подряд целым институтом научным командует. И весьма доволен, по нашим сведениям. Чего ж вашей-то спокойно не сидится? Мы ведь её добровольно, можно сказать, выпустили, милость оказали, жалость проявили: мать все ж молодая, то-сё, типа повзрослеет, решили, одумается! Не одумалась! А расхлёбывать кому? Вам и расхлёбывать! — он опустился в кресло и закурил. И медленно, проговаривая слова так, чтобы каждое звучало весомо и убедительно, добавил: — И это ещё не всё… Ваша супруга, гражданка Великобритании, а также её сестра, гражданка того же государства, в настоящее время пребывают в стране своего постоянного гражданства. Так вот там они и останутся пребывать. До конца своих дней. Потому что визы на въезд им никто больше не предоставит. Разумеется, только в случае, если мы с вами не договоримся. — Он остановил свою тираду и внимательно посмотрел на Иконникова, желая предугадать его реакцию на произнесённые слова.
Гвидон помолчал, переваривая услышанное. Потом спросил:
— А если она откажется?
— Если откажется — пеняйте на себя. Значит, вы плохо объяснили ей последствия.
Гвидон покачал головой, глядя в пол, прямо перед собой, и сказал задумчиво и негромко:
— А она не откажется… Знаете почему? Не потому, что я плохо объясню. А потому что я не буду ничего объяснять. И не нужно мне этой вашей командировки. Только на билет потратитесь. Я свою командировку уже отбыл, с сорок первого по сорок пятый. Там меня хорошо учили, что можно, а чего нельзя никогда, ни по какому. И объяснили заодно, в каком месте совесть у человека помещается. Потому что иначе как потом жить? Как на самого себя в зеркало глядеть по утрам? Глаза отводить? А на суд Божий вы за меня явитесь? Или я расскажу там, что один генерал из органов очень просил? Убеждал и настаивал? И я не сумел ему отказать, такое, мол, дело… — Он поднялся, давая понять, что разговор для него окончен. — Пойду-ка я, Владимир Леонидович. А вы поступайте, как вам ваша совесть подсказывает. И ваш закон. Если он у вас есть такой.
