Миколас Слуцкис - На исходе дня
17
Нечем дышать… Дождя бы! Я валялся на полу в одних плавках и, скосившись, глазел, как трепещут на боку ребра, ловя жидкий, не насыщающий кислородом, расплавленный воздух. Совершенно опустошенный, нет желания ни думать, ни действовать. Даже мысль подняться, доплестись до ванной и пустить тепловатую струю зудела в мозгу, как муха на оконном стекле. Так же будет она жужжать, когда и ребра перестанут дергаться, вселенная отлично обойдется без потребителя кислорода, только исчезнет росинка сознания, фиксирующая судорожное бытие окружающего Я задремал, а может, просто отключился мозг словом, прервалась связь между бесчувственным моим телом и жалкими блуждающими мыслишками, и тут вдруг дверь задрожала от звонка. Не было сил отдать приказ мышцам и нервам действовать, а звон не прекращался, и наконец в дверь загрохотали — по филенкам дубасили кулаками.
Пришлось отпирать. Женский голос охнул, мужской заржал — ведь я покачивался перед ними в одних плавках! — в приоткрытую дверь сунулись чьи-то морды В другое время я бы здорово удивился, мужик, полу-задушенный синей нейлоновой рубашкой, пышная и белая, как гусыня, тетка, два рослых парня в черных костюмах, шуршащие тафтой дородные молодицы… А кроме того, куча до блеска надраенных деток. Кто-то, проталкиваясь вперед, наступил кому-то на ногу. Топчась позади всех, что-то шамкал трясущийся столетний старец, скорее всего патриарх рода, взятый напрокат из дома для престарелых.
— Америка тут остановилась, парень? Не найдешь! — забасила синяя нейлоновая рубашка, утирая рукавом красное, распаленное лицо.
— Что ты несешь! — строго одернула мужа дебелая гусыня и, ухватив его за бока, затолкала внутрь сверкающей, благоухающей духами, напитками и потом компании. — Жаленисы здесь живут, молодой человек? — запела она. — Родственники мы, из района!
Запищал младенец — не обошлось и без него! — грудастая молодица кинулась трясти коляску, полную кружев и крика. Погрозив невестке, толстуха метнулась к коляске с пустышкой в руках и сунула ее в белую, исходящую ревом пену кружев. Плач, на мгновение стихший, раздался снова, тогда она выхватила кружевной куль и стала подбрасывать его у меня под носом.
— Опоздали! В аэропорт опоздали! — перекрикивая младенца, орала она. — Этот болван, выезжая, машину не проверил! — мотнула головой в сторону молодого человека, вероятно, сына, чьи саженные плечи распирали пиджак пятьдесят четвертого размера. — Только отъехали, карбюратор, видите ли, засорился! Я тебе засорюсь, дубина пьяная! Что теперь дядя Рокас, гость из Сан-Франциско, подумает? Просил встретить, мол, боюсь собак, так и написал: боюсь, у вас они без поводков бегают. Понимаешь? Когда дядя Рокас еще пастушонком был, собака его покусала. Мы правильно попали, молодой человек? Дома, как близнецы!
Пока младенец, успокоившись, чмокал у груди мамаши, а умытые детишки тузили друг друга за спинами взрослых, распахнулась дверь Жаленисов. Словно выброшенный реактивным двигателем, взлетел рой звуков, запахов и красок, который могло вызвать лишь наличие гостя, и не какого-нибудь — из Америки!
Дурачье, болваны вы последние! — застонала толстуха, локтями прокладывая себе путь сквозь пришедшее в движение семейство. — Все нас обскакали, все опередили. Даже какие-то свояки двоюродных братьев, десятая вода на киселе! Где гостинцы? Цветы, цветы-то куда засунули, остолопы?
Вся компания с коляской и стариком в арьергарде — хлынула на гудящий базар, в который превратилась недавно отремонтированная квартира Жаленисов. Мне показалось, что в дверях пошатнулась бедная Жаленене, атакованная новой толпой. Живой, я посочувствовал бы ей, полумертвый — лишь пожал плечами.
Дядя? Дядя из Сан-Франциско? Какое-то время вызванное этой новостью видение блуждало во мне — наподобие мысли о том, что хорошо бы залезть под душ, — не задевая мозга. Впрочем, его, мозга, больше не было — череп пуст, содержимое вырезали и выбросили, как аппендикс, едва реагирует на уколы иглы. Снова повалился на пол и уставился на собственные ребра — послушные инстинкту легкие рвались в царство кислорода, не обращая внимания на апатию тела. Не то дремлющего, не то бодрствующего, во второй раз подняли меня звонок и удары в дверь.
— Пардон, Ригас! Не в те ворота попал!
Щуря розовые поросячьи веки, словно глаза ему вовсе не нужны, протягивал мне левую лапу Викторас, правую почему-то прятал за спиной. Мелкий жулик, а я его недавно чуть на пьедестал не вознес…
— Штаны в ломбард заложил? Попросил бы у меня, подкинул бы грошей! Кхе-кхе!
— Давненько не виделись. Ну и как обираете покойничков? Успешно?
— А чего, они народ не кляузный! Зря нос воротишь. — Солидно шуршало сукно костюма, скрипели финские туфли на платформе, а пальцы посверкивали кольцами. Даже обычный запах несвежей кулинарии отсутствовал.
— Кому силос тащишь? — Вместо меня, все еще равнодушного, полюбопытствовала привычка. За спиной Викторас прятал букет.
— Сказать страшно! Лопнешь от зависти.
Его нос заблестел и заострился, меченный роком лоб украсился ямкой.
— Только не бреши, что дядя из Америки…
— Кхе-кхе! Уже знаешь! Не башка у тебя, парень, академия наук! — Викторас бросился обниматься, хлопать по спине — все-таки запахло кулинарными отбросами. — Четверть или осьмушка дяди! Восемьдесят ему с лишком, но заставлю тряхнуть мошной! Кхе-кхе!
— Их дверь левее. Желаю успеха! Встретишь там еще тридцать восемь родственничков, жаждущих опустошить валютный магазин. Тридцать восемь, не считая истосковавшихся младенцев и стариков из богадельни. Чао, малыш! — И, вытолкнув Виктораса, я захлопнул дверь.
Врезал ты ему авторитетно, похвалил я свое отражение, проходя мимо зеркала. Сколько сил унес этот мирный залп, сообразил лишь бездыханно вытянувшись. Снова Викторас изгадил мою мечту? Растоптал башмаками на платформе? Но недолго лежал я полумертвым. Расшевеленный мозг не желал больше пребывать в оцепенении, нервные импульсы пронизывали его вдоль и поперек. Дядя, дядя из Америки? Добро пожаловать, вам восемьдесят с лишним, и вы боитесь собак, которых дразнили семь десятилетий назад! Четверть, осьмушка или сотая часть дяди, привет вам! Неужели я хуже, чем этот кусок говядины с гладиолусами в лапе? Почему объявился его дядя, а не наш, разводящий крокодилов для чемоданов? Пусть не крокодилов, пусть хоть подтяжками торгует! Чем не бизнес — подтяжки? Цветы и скиландисы вперед! Янтарь и сушеные грибы — следом! Просто и гениально! Не соскучился, говорите? Ничего, заставим рыгать литовским борщом… Объявление в газете «Гимтасис краштас»[6], трогательное дядюшкино письмо, ну и… приглашение Риголетто Наримантасу погостить в США. Плюю на валютный магазин! На Бродвее тоже есть магазины. Еду, любимый дядюшка! Вот уж насыплю соли на хвост и Владе, и Сальвинии, всем Мейрунасам, Наримантасам и Казюкенасам!
Внутренний слух не предупредил меня, что вью веревку из песка. Может, и шептал что-то, но робкий его голос заглушался гулом из квартиры Жаленисов — там уже песня загремела. Как через усилитель, доносилось квохтанье Виктораса. В глазах покачивалась его победоносная, сияющая блаженством морда. Земля полна чудес, но являются они не размазням, погрязшим в самокопании!
Вскочил, кости, мышцы и нервы сплавились в послушный, гибкий механизм. Как мяч, бросил его в ванну. Веселые струи скребли грудь, подзуживали, подстегивали мои желания, даже полное имя, внесенное в заграничный паспорт, не раздражало Кто сказал что моя магистраль проходит только через Григишкес Вевис и Электренай? Стоп! Нужна будет характеристика, а я, болван, институт бросил… Из-за такой мелочи рухнет мост через Атлантику? Мокрыми рука ми схватил ватман, вдохновенно и самокритично начертал свой образ: к телу жирной свиньи пририсовал фотографически точное лицо, чтобы маэстро не спутал со своим. Сунув в конверт, надписал адрес. Маэстро будет икать от счастья, и характеристика обеспечена.
Ожившую надежду вместе с ожившим своим телом швырнул на улицу. Надежда неслась, опережая телесную оболочку, влажную уже не от болезненной слабости — от горячего, освежающего силы пота Надежда летела впереди меня, цеплялась за троллейбусы и автобусы, звякала телефонами-автоматами. Она творила себя, как упругая масса на гончарном круге, казалось, вылепит из воздуха любую форму В прыгающем зеркальце такси я с трудом узнал Ригаса — костюм белейшая рубашка, широкий пурпурный галстук, на подбородке ни единого волоска И когда это успел я побриться, напялить костюм, пылившийся в шкафу между платьями Дангуоле? Треснуло под мышкой когда вваливался в такси Осторожнее, юный мистер В стекле телефонной будки отражался элегантный манекен. Должны были быть и крылья, просто они не видимы, чтобы идиоты не спрашивали, где купил.
