Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2007)
Честное зеркало. Тюменский писатель Виктор Строгальщиков среди финалистов “Большой книги”. Беседу вела Светлана Шиф. — “Российская газета”, 2007, 16 августа <http://www.rg.ru>.
Говорит Виктор Строгальщиков: “К примеру, чрезвычайно дорожу мнением своего редактора Михаила Владимировича Бутова, потому что он сделал для меня чрезвычайно много. Раньше я был таким, знаете, „провинциальным классиком”, но, попав в руки к настоящему редактору, который очень больно щелкнул меня по самолюбивому носу и показал, как много еще несовершенного во мне, понял, что это знакомство стало для меня историческим. Очень здорово, что мне встретился человек, который заставил меня посмотреть на себя по-другому”.
О его романах “Слой” и “Стыд” см. рецензии Василины Орловой и Ирины Роднянской в настоящем номере “Нового мира”.
Сергей Четвертков. Herr Doktor и четыре чемодана. Пьеса в четырех действиях. — “Топос”, 2007, 21, 22, 23 и 24 августа <http://topos.ru>.
“Изящная вещица из жанра парадоксов. Фрейдизм, даже превращаясь в антифрейдизм, играя сам с собой, пытаясь с собой покончить, продолжает пока оставаться плодородной нивой, или как еще это назвать?.. Полем, клумбой, огородом... Одним словом, тут смогут еще долго процветать всякие забавы, которые называются искусством. Вот у Четверткова как раз это и происходит” (из предисловия Киры Муратовой ).
См. также: Сергей Четвертков, “Возвращение (для двух мужских голосов, высокого и низкого)” — “Топос”, 2007, 3 сентября.
Чехов времен застоя. Писатели и драматурги об Александре Вампилове. Опрос подготовили Михаил Бойко, Евгений Лесин и Надежда Муравьева. — “НГ Ex libris”, 2007, № 29, 16 августа.
Говорит Евгений Попов: “Вампилов — подлинный сибирский европеец, величина мирового значения, соотносимая с Беккетом, Ионеско, английскими „рассерженными молодыми людьми””.
Говорит Алексей Варламов: “Примечательно, что ни ему [Вампилову], ни Шукшину советская цензура, соцреализм, в общем-то, не были помехой. Они их преодолели. Житейски не очень просто (Вампилов пробивался к зрителю с трудом), но творчески, авторски — легко”.
См. в этом же номере газеты статью Владимира Забалуева и Алексея Зензинова “Он оставил нам недосказанность. 70 лет со дня рождения Александра Вампилова”.
Ян Шенкман. Критиком и писателем себя не считаю. Беседу вел Захар Прилепин. — “АПН — Нижний Новгород”, 2007, 29 августа <http://apn-nn.ru>.
“Желать успеха — неприлично. Неприлично, как говорили в школе, выставляться. Звание писателя дает огромные моральные полномочия. Их надо, как мне представляется, заслужить. Не факт, что можно на это звание претендовать, даже написав много книг и не замарав себя гнусностями. Помните, Бродский даже в конце жизни с некоторым сомнением называл себя поэтом. И безо всяких сомнений — монстром, исчадьем ада. Вот такая позиция мне близка. Честный человек всегда играет на понижение”.
“Вообще, на мой взгляд, от нашего времени, может быть, и останутся только Пьецух с Пелевиным, да еще, возможно, Сорокин с Быковым. Что, кстати, не так уж мало. Не такие уж беспросветные времена. Бывало хуже. И то это я только прозаиков вспомнил. А ведь есть еще поэзия, где работают Чухонцев и Гандлевский. Так что не все так плохо. Хорошие времена”.
Щит Персея. Лев Лосев отвечает на вопросы Дмитрия Бавильского. — “Топос”, 2007, 14, 15, 16 и 17 августа <http://topos.ru>.
Говорит Лев Лосев: “Поэзия — не работа, а поскольку наша обязанность трудиться, поэт должен каким-то делом заниматься, хотя бы прозу писать”.
“Как я уже говорил, нечто центральное в стихотворении приходит само собой, из подсознания, если оно существует, или ниоткуда, если никакого подсознания нет”.
“Чем отличается прозаик от поэта? У прозаика значительно сильнее работает воображение. Поэт куда больше реалист, он регистрирует то, что есть здесь и сейчас. Хороший прозаик способен досконально вообразить действия и мысли воображаемых характеров в воображаемых обстоятельствах. То, что так живо описал Булгаков в „Театральном романе”, — светящаяся изнутри коробочка, в которой движутся и говорят человечки. Нужен особый дар, чтобы ясно вообразить поведение человечков на протяжении значительного отрезка времени”.
Дмитрий Юрьев. Тупик текстократии. — “Искусство кино”, 2007, № 2.
“Советский Союз был текстократическим государством — возможно, первым в истории человечества. Ранее всегда господство идеологии, воплощенной в слове, маскировалось традицией, религией или поведенческой практикой. Коммунизм оставил Слово в одиночестве, но при этом обожествил его и возвел на престол”.
“Текстократическими — обращенными к власти Слова — по самой своей сути были и остаются приемы идеологической борьбы в России, которые всегда сводятся к „разоблачению” противника, к выявлению того, что на самом деле верно не то, что он говорит, а нечто совсем другое”.
“Тотальное господство Слова, перегрев значимости текста, зацикленность на „единственноверности истины” лишают общество возможности существовать осмысленно, использовать Слово и Текст по их прямому — прикладному — назначению: как инструменты ориентации в реальной жизни, помогающие осознавать действительность и выбирать оптимальные пути. Попадая в тупик текстократии, мы рискуем оказаться в абсолютной информационной изоляции, когда разговор по существу — между людьми или по поводу жизненных проблем — будет подменен бесконечным камланием, безнадежным, никуда не ведущим спором с собственным бессознательным во тьме ослепшего разума”.
Составитель Андрей Василевский.
“Волга — XXI век”, “Зарубежные записки”, “Знамя”, “ИнформПРОСТРАНСТВО”, “Истоки”, “История”, “Книголюб”, “Континент”, “Наше наследие”,
“Новая Польша”, “Новый журнал”, “Подъем”, “Фома”
Максим Амелин. Язык как главный герой. — “Знамя”, 2007, № 8 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
“<…> Современные критики, особенно „новые”, пишут исключительно о неких смыслах, идеях и содержательных особенностях разбираемых произведений, совершенно не касаясь языка и стиля. Складывается впечатление: наступают времена нового РАППа и вот-вот начнут громить формалистов (если, правда, таковые найдутся). Как будто неизвестно, что содержание любого значительного, рассчитанного не на одноразовое прочтение, художественного произведения не только неоднозначно, но и непознаваемо (перелистайте хотя бы Потебню и Рубакина).
Между тем, возвращаясь к поэзии, на сегодняшний день отчетливо просматриваются два стилевых направления — „гладкопись” и „плохопись”. Первое — писание в системах отживших поэтик, на языке, приближающемся к современному русскому литературному . Любопытно, что к поэтическому индуцированию и перепевам (о „поэтике перепева”, кстати, можно было бы написать не одну филологическую статью!) по-прежнему сподвигают одни и те же авторы: Мандельштам, Пастернак, Жорж Иванов, Заболоцкий — мужчин, Цветаева — женщин, Бродский — тех и других. Такое литературное клонирование как явление известно давно (над ним неплохо поиздевался Владимир Сорокин в „Голубом сале”).
„Плохопись” же как языковое и стилистическое явление — нечто не просто новое, а самое что ни на есть новейшее, причем глубоко самобытное, коренное. У авторов „плохописных” текстов есть ряд установок: надо писать так, как будто все уже написано и этим всем, как слишком обременительным грузом, неподъемным для сознания современного человека, можно безболезненно пренебречь, и так, чтобы было понятно только здесь и сейчас, для чего надо категорически избегать любых привязок к современному русскому литературному, ориентироваться на язык СМИ, пренебрегать синтаксическими связями, а расширять словарь стоит только за счет обсценной лексики, молодежного сленга и компьютерно-мобильной терминологии. Напоминает подобный способ письма такую стрельбу по мишени, когда нужно, намеренно изловчась, уверенной рукой во что бы то ни стало ни разу не попасть.
Не берясь расставлять обоим направлениям оценки, отмечу только, что и тому и другому присуще очевидное смешение двух языков и областей их применения на фоне отсутствия языковой индивидуализации <…>”.
