Дафна дю Морье - Голодная гора
Когда подобные мысли приходили ему в голову, он клял себя, обвинял в неблагодарности и особенно старался похвалить Джинни за новые занавески, искусно составленный букет на каминной полке, за пирог, испеченный по случаю воскресенья.
– Я иногда веду себя, как скотина, радость моя, – сказал он, привлекая ее к себе, – и я прошу тебя: будь со мной терпеливой в такие минуты, не обращай внимания. Помимо скверного здоровья я привез с собой из Канады еще и приступы меланхолии.
– Зато у тебя есть жена, – отвечала она, ероша ему волосы. – Я для того и существую, чтобы прогонять твое дурное настроение и ободрять тебя.
– Ты моя прелесть, – говорил он, – и я счастливейший человек на свете… А теперь дай-ка мне молоток и гвозди, я попробую повесить тебе полку в кладовой. Канада, во всяком случае, принесла мне какую-то пользу: я теперь мастер на все руки, умею делать по дому все что нужно.
Прежде чем они решили поселиться в Дунхейвене, пастор спросил Хэла, не думает ли он жить в Клонмиэре. Хэл отрицательно покачал головой, и на лице у него появилось упрямое выражение.
– Имение принадлежит отцу, а не мне. А он ни разу мне не написал с тех пор, как я уехал из Лондона десять лет тому назад. Как же я могу после этого жить в Клонмиэре?
– А сам ты написал ему, мой мальчик, попросил прощения?
– Да, сразу же после того как приехал в Виннипег. Ответа я не получил. Для меня этого было достаточно, больше я уже никогда не буду ему писать, никогда в жизни.
Том Каллаген больше ничего не сказал. Только Бог может помочь положить конец ссоре между отцом и сыном; если же он сам попробует вмешаться, то только испортит дело. Том написал письмо своему старому другу, сообщив ему о возвращении Хэла в Дунхейвен, о его нездоровье, о том, что в Канаде он не смог устроить свою жизнь и что Хэл обручился с его дочерью. Ответное письмо Генри было достаточно кратким.
«Ничего другого я и не ожидал, – писал он, – был уверен, что он ничего не сумеет добиться в жизни. Боюсь, что твоя дочь только зря приносит себя в жертву».
Итак, Клонмиэр по-прежнему был закрыт на замок, а Хэл Бродрик жил не там, а в Дунхейвене. Джинни сама стряпала и делала другую работу по дому, только полы мыла служанка, приходившая по утрам, а Хэл чистил всю обувь и приносил домой уголь.
– Все это я делал в Канаде, могу делать и здесь, – говорил он, а потом бросал взгляд через дорогу на Майкла Дулана, который поглядывал на него с усмешкой, словно презирая его, если же Хэл заговаривал с ним, отвечал свысока и равнодушно.
– Как забавно, что им это не нравится, – говорил он Джинни. – Когда мы жили в Клонмиэре, мы были «господа», проезжали мимо них в экипаже, и они нас, разумеется, ненавидели, но в то же время испытывали почтение – отца они во всяком случае уважали. А теперь, когда я живу среди них, им это не нравится, они рассматривают это как вторжение на их территорию. Нет-нет, тебя это не касается, к тебе они привыкли, ты пасторская дочка. А вот я – другое дело. Я Бродрик, и они вправе ожидать, что я дам им пинка под зад, как бы они меня за это ни ненавидели.
– Ты слишком болезненно на все реагируешь, – говорила ему Джинни, – все время от чего-то защищаешься, придумываешь, что они могут тебе сказать. Держись проще, будь самим собой. Со временем вы станете друзьями. Они ведь настоящие дети.
– А кто же в таком случае я сам? – спрашивал Хэл. – Будь я проклят, если я знаю. Думал, что скотовод, оказалось, что это не так. Считал себя художником и не сумел продать ни одной картины. Я даже не могу называть себя Хэлом Бродриком из Клонмиэра. Я – ни на что не годный неудачник, женатый на женщине, которой недостоин, живущий на иждивении тестя. А люди это знают, вот в чем дело. Они имеют право меня презирать.
– Никто тебя не презирает, и оставь свои ужасные мысли. Ты – мой Хэл, мой единственный, – успокаивала его Джинни.
И все-таки она немного тревожилась.
Первые его восторги, связанные с возвращением домой и встречей с Джинни, поугасли. Он часто бывал мрачен и молчалив, а потом приходил в отчаяние оттого, что обидел ее, причинил ей горе.
– Я у тебя словно камень на шее, – говорил он, – не пройдет и года, как тебе надоест со мной нянчиться. Я не имел права являться домой и просить тебя стать моей женой.
Джинни рассказала о его настроениях отцу, и он понимающе кивнул головой.
– Вся беда в том, – сказал он, – что Хэл понимает, насколько он зависит от нас, но в то же время у него не хватает силы воли попытаться самому встать на ноги. Я поговорю с ним, посмотрим, что удастся сделать.
А иногда, когда они сидели у камина в кабинете пастора, Хэл снова становился обаятельным, беззаботным и веселым, так что трудно было его себе представить мрачным и апатичным. Он подшучивал над тетей Хариет за то, что она снимает сливки раковиной, дразнил дядю Тома, уверяя, что его воскресные проповеди слишком длинны, и когда он стоял на коврике перед камином, обняв Джинни за талию, пастору казалось, что его вполне можно принять за Генри, каким тот был тридцать лет тому назад, – те же уморительные рассказы о людях и странах, в которых он побывал, о фантастически рискованных проектах, о каверзах, которые он устраивал своему незадачливому партнеру Франку.
– Почему ты не хочешь попробовать зарабатывать себе на жизнь, Хэл? – спросил он его, когда Джинни с матерью вышли на кухню, и мужчины остались одни. – Что тебе мешает, гордость?
– Не гордость, а лень, – улыбаясь, ответил Хэл. – Я слишком ленив, потому-то мне и не удалось ничего добиться в Канаде.
– Неправда, – возразил Том. – У тебя ничего не вышло, потому что у тебя не было друзей, ты был одинок и тратил все свои деньги в виннипегских салунах. Здесь все будет иначе.
– Что же вы предлагаете, дядя Том? Картины мои никто не покупает. На прошлой неделе я пытался продать в Слейне три своих полотна – сам предлагал их покупателям, – но ничего не получилось. Мне было стыдно перед Джинни, которая до сих пор верит в меня, считает, что я хороший художник… Но потом я выпил пару стаканчиков и успокоился.
– Да, парень, если ты будешь продолжать в том же духе, ты снова расклеишься, как это случилось в Канаде. Нет, оставь-ка ты свои картины в качестве хобби – это отличное занятие, когда есть свободное время. Я хочу знать, достанет ли у тебя мужества заняться настоящим делом.
– Каким, например?
Пастор посмотрел на него, прищурив один глаз.
– Ты знаешь Гриффитса, управляющего на шахтах? – спросил он.
– Да, знаю.
– Его старший клерк уехал в Америку, и ему нужен человек, который будет вести счета и книги и делать еще тысячу разных дел, на которые у него самого не хватает времени. Это, разумеется, означает полный рабочий день с девяти и до шести. Жалованье небольшое, однако пренебрегать им не следует. Что ты на это скажешь?
Хэл засунул руки в карманы и состроил гримасу, глядя на тестя.
– Чтобы Бродрик стал работать за несколько фунтов в неделю на шахте, которая со временем будет приносить ему тысячи! – воскликнул он. – Довольно смешное предложение.
– Оставим это соображение в стороне, – возразил пастор. – Ты должен думать о настоящем. И это не будет означать, что ты берешь деньги у отца. Эти деньги – жалованье, которое платят старшему клерку, независимо от того, кто занимает это место. Вопрос в том, сумеешь ли ты взять себя в руки и начать работать. Я знаю, кто будет тобой гордиться, если ты это сделаешь.
Хэл ответил не сразу. Он стоял, пристально глядя на огонь.
– Я готов сделать все что угодно, чтобы доставить радость Джинни, но в глубине души я знаю, что буду доставлять ей только одно разочарование. Я ни на что не гожусь, дядя Том, у меня ничего не выйдет с этой работой, я только все испорчу, как это случилось со всеми другими моими начинаниями.
– Нет, мой мальчик, я уверен, что этого не случится.
– Ну что же, значит, надо попробовать.
Итак, двадцать пятого февраля тысяча восемьсот девяностого года Хэл Бродрик отправился на шахту своего отца на Голодной Горе плечом к плечу с шахтерами из Дунхейвена и, повесив шляпу на крючок в конторе, уселся на высокий табурет перед конторкой, по другую сторону которой сидел молодой Мэрфи, сын бакалейщика. Старый Гриффитс, во всем своем величии, восседал во внутренних комнатах. Хэл вспомнил, как в прежние времена этот Гриффитс стоял перед его отцом, держа шляпу в руках, и вот теперь Хэл служит у него клерком и каждую неделю говорит «Благодарю вас, сэр», получая свое жалованье наравне с молодым Мэрфи и всеми остальными.
Как странно быть здесь обыкновенным служащим, в то время как двадцать лет тому назад он, бывало, приезжал сюда с отцом, и шахтеры, завидев их, торопливо сдергивали шляпы; он помнил, как его спускали вниз под землю, и он смотрел, как шахтеры добывают руду, а потом водили к машинам и показывали, как работают мощные насосы. И вот теперь, впервые в жизни он познакомился со сложной внутренней жизнью рудника, которая, казалось, ничем не связана с внешним миром.
