Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
И разом все кончилось, они в испуге отстранились друг от друга.
Конец — оставалось лишь разойтись.
Брих повернулся и, сунув руки в карманы, стиснув зубы, не оглядываясь, торопливо пошел прочь.
9
На хрустальной вазе значилась марка завода «Тайхман и сыновья». Когда-то она предназначалась в дар иностранному благодетелю, и по приказу владельца завода ее выгранил лучший гранильщик Вацлав Страка-младший. Великолепное изделие шлифовального искусства, вызвавшее немало разговоров. В конце концов ваза очутилась на ночном столике в пражской гарсоньерке Бориса.
Унизительная сцена в субботнюю ночь лишила Бориса привычного равновесия. Все воскресенье он метался в четырех стенах своего студенческого жилья. Борис любил эту «берлогу», обставленную по его вкусу: модерная мебель, центральное отопление, яркий ковер с дорожкой перед тахтой, у окна превосходная радиола с богатым набором пластинок свинг-музыки, которую он страстно любил; на стенах несколько картин сюрреалистов — Борис их не понимал, но его восхищал интерес, возбуждаемый ими у многочисленных посетителей. И — увеличенная фотография седовласой стареющей красавицы. Даже в опьянении гость не смел хоть словом коснуться этого портрета: то было изображение матери Бориса Тайхмана. Стены небольшой прихожей были обиты пробкой и оклеены этикетками иностранных вин и сигарет всевозможных марок; на комоде возвышалась стопка иллюстрированных цветных журналов, привезенных из Франции и Америки, в том числе — несколько порнографических. Эти журналы тоже предоставлялись всегда к услугам гостей Бориса.
Приятная обстановка!
И все же в это воскресенье Борис томился здесь, ничто его не радовало. Стократно переживал он унижение, испытанное накануне. Ощущение было почти физическим. «Трус!» Это словечко свистело в ушах, обжигало глаза слезами, сверлило мозг, словно шилом. Он видел перед собой лицо Ража, его мощную руку, которая трясла его, как мокрую собачонку, и в бессильной злобе метался по комнате, как раненый зверь. И о ней он думал, об этой недотроге из Яворжи! Флирт и позорное завершение, ничего больше! Это она во всем виновата. Фабричная оборванка, сестра того самого коммуниста, который теперь распоряжается на его фабрике! В последний раз Борис видел Вацлава, съездив домой, когда родителей переселяли из виллы в домишко садовника. Нет больше родного дома! Вспоминая слезы матери, когда она прощалась со своей комнатой — чудесной, теплой комнатой, по которой он, Борис, бегал малышом, комнатой, полной удивительных сказок и песен, — он кусал себе губы. Воспринимал это как осквернение памяти матери. Председатель фабричного совета! Борис воображал, как теперь этот Вацлав Страка расположился в конторе стекольной фабрики, украденной и национализированной с его помощью; как он раздувается от чувства собственной значительности. А его сестра-то! Борис непрестанно думал об этом, и ему казалось, будто гнев его стекает в единое русло.
В таком расположении духа он задержал свой взгляд на хрустальной вазе. Взял в руки, взвесил, словно размышляя — а не шваркнуть ли ею об стенку; какая-то расплывчатая мысль постепенно выкристаллизовывалась в его голове.
Звонок оторвал его от неприятных раздумий.
За дверью буйствовала компания знакомых: как свои, они колотили в дверь, кто-то нажал кнопку звонка да так и не отпускал, пока Борис не открыл. Их было человек десять, в том числе братья Коблиц, близкие друзья, со своими девушками. Оба брата были бездельники по убеждению — провалившиеся студенты на содержании у родителей, отличные устроители беспутных вечеринок с еще более беспутными девчонками, с выпивкой и джазом. Борис добродушно презирал их, но они его забавляли. После Февраля вокруг братьев Коблиц образовалась подпольная группа, на сборищах которой много пили, фантазировали, взывали к западной цивилизации; составлялись многословные прокламации, которые эти конспираторы затем бросали в ящики для писем — если погода благоприятствовала и было боевое настроение.
Они ввалились в гарсоньерку Бориса, с бесцеремонностью сынков из богатых семей пооткрывали все что можно, заверещал граммофон, заглушая крики и щебет девиц. Борис не принимал участия в импровизированной пирушке, просто терпел нежданных гостей. С мрачным видом сидел на тахте, молчал и пил.
— Что с тобой? — приставали к нему.
— У-у! — показала на него пальцем узкобедрая блондинка.
— Гляньте! У него такой вид, будто он намеревается поубивать нас! — восторженно перешептывались девицы.
Борис действительно выглядел загадочным. Иногда он наклонялся вперед, чтобы облить вином одну из отплясывающих пар, что принималось как невинная шутка. А он был утомлен, негодовал на весь мир, был зол и грустен. Дураки, думал он, даже не знают, что я в последний раз с ними! Безобидные кретины… Расслышав, как один из братьев Коблиц заговорил о новой кампании с листовками, кисло рассмеялся. Листовочки, бумажки — и это они называют борьбой! Ему хотелось высмеять их, оскорбить, выгнать из дому и предаться своей печали. Все пошло к черту — деньги, фабрика, университет, приятная жизнь, родной дом, — а эти болтают о каких-то листовках, тоже мне борцы! Он начинал их ненавидеть. Погодите, твари, я вам покажу, как ведет себя мужчина, Борис Тайхман, я вам такое покажу, что весь мир содрогнется… нечто ужасное! Знали бы они, что с ним случилось… Бориса передернуло при одном помышлении о язвительном смехе.
Пошатываясь, он поднялся с бутылкой в руке. Захотелось скандала, дикой выходки, крику, которые погребли бы его муку, его сплин; шум пьяной компании начал бесить его.
— Ну, хватит! Довольно, слышите?! — заорал он срывающимся голосом.
Его качало, словно ветром — действовал алкоголь, — а они приняли его выкрик за очередную его выходку, ответили смехом, кто-то шлепнул его по спине. Да они что, смеются надо мной?! Может, уже что-то пронюхали? Борис шваркнул бутылкой по визжащему граммофону, и только треск и звон разбитого стекла установили тишину. Борис пошарил вокруг себя руками, как слепой.
— Вы мне надоели! Проваливайте, идиоты! Игрунчики! Играете в сопротивление, а сами — трусы! Все! А, вы еще здесь? Чего глазеете? У-у! Хотите увидеть кое-что? Ладно, считаю до трех, а там посмотрим…
Он вытащил из ящика стола заряженный револьвер и замахал им, потешаясь испуганными воплями и визгом девиц. Господи, да отнимите у него оружие! Борис! Борис, не валяй дурака! Что это с ним? Совсем спятил?!
Невообразимый хаос, бегство перед черным отверстием ствола, а Борис, гоняя приятелей по комнате, как кроликов, цедил сквозь зубы:
— Раз… Два… и…
Будто муравейник разворошил, мелькнула брезгливая мысль, принеся удовлетворение.
— Три!
Нажал на спуск: трррах! И сразу — мертвенная тишина… Хрустальная ваза покачнулась, но не разлетелась на куски: пуля отбила лишь краешек и вошла в дерево стола. Добротное изделие — «Made in Czechoslovakia»!
С потешной быстротой, как в немом фильме, приятели поспешили убраться, а Борис стоял, широко расставив ноги, с револьвером в руке, и гомерически хохотал. Герои! Подпольщики! Видал? Пальтишки-то застегивают уже за дверью, на глазах у соседей, прервавших воскресный отдых — они выскочили, услыхав выстрел. Что случилось? Борис вышел на лестничную площадку, успокоил соседей. Ничего не случилось, прошу прощения, господа! День рождения бывает лишь раз в году… просто невинный эксперимент…
Вернувшись в разгромленную комнату, посмотрел на вазу. Она стояла на прежнем месте, покалеченная, но устоявшая в бою. Борис бросился на тахту, зарылся головой в мягкую подушку. И зарыдал, как мальчишка.
Проснулся он в понедельник только к полудню, чувствуя себя разбитым, и вдруг решился: домой! Проститься с отцом и матерью, достать денег… Мерзавец Камил! Он-то наверняка огреб достаточно, чтобы весело пуститься в широкий мир. Пока я жил тут в свое удовольствие, он воровал, этот прожженный коллекционер фарфора, бесценный сводный братик! Но от меня ему не избавиться. Вчера сожительница Камила — этот смешной тип зависит от нее полностью — все мне рассказала. Видно, радуется, что там, за кордоном, поменяет своего уродца с клювом попугая на более пригожего брата. Хитрая шлюшка! Борис, разумеется, и там вопьется в братца как клещ, недаром он хорошо осведомлен о махинациях Камила с накладными на иностранные поставки. Один только отец ничего не подозревает. Доверил старшему сыну от первого брака финансовые дела предприятия, руководство отделом экспорта, сам же только и занят что своими дурацкими ружьями. Борис все разнюхал и держит братца под колпаком; Камил покупал его молчание приличными карманными деньгами. Но больше этого не будет.
Борис выведал у Гелены, что Камил тоже собирается в Яворжи за родительским благословением. Видно, задумал вытянуть побольше да и смыться из-под носа у братца. Не спеши, мерзавец! Я таки устрою тебе маленькое кровопускание! Сегодня же!
