Николай Крыщук - Ваша жизнь больше не прекрасна
От этого сообщения, как я теперь понимал, обтираясь насквозь мокрым платком, меня и прошиб пот. Физиология все-таки впереди, что бы там ни говорил Антипов.
Долго гадать мне не пришлось. На банкетке у двери Пиндоровского сидела женщина и без сомнения ждала меня. Я еще попытался малодушно обмануть судьбу, встав к ней спиной (не к судьбе, разумеется, а к женщине), но уже понимал, что бестактность — смехотворное оружие против неотвратимого.
В мгновенье, прежде чем повернуться, я попытался считать в памяти свое впечатление. Женщина была блестящей и продолговатой, как стекло роскошной матовой бутылки.
Вся в брелоках — как бутылка в золотых печатках. С такими мне даже в голову не приходило знакомиться. Представил: голос горловой и тоже роскошный. Запах плывет волнами, пуская впереди себя ветер. Легкий звон украшений. Поправила, наверное, волосы. Ты уже раздавлен ее красотой и иллюзией доступности.
При встрече с подобными женщинами я начинал мысленно пересчитывать в кармане несвежие купюры. Сейчас окликнет — и конец свободе.
Она окликнула:
— Маэстро, а, маэстро!
Не понравилось мне это, что и говорить. Но голос был не вульгарный. Скорее, теплый, шутливый, как на дачной лужайке. Я повернулся. На меня ласково смотрели желтые, знакомые глаза.
— Тебя здесь все называют «маэстро». — Нина вынула из прорези кармана продолговатую ладонь и погладила меня по щеке: — Маэстро.
— Не думал тебя встретить здесь, — сказал я.
Я мял в руках Нинину ладонь, спотыкаясь о кольца. Всё золотые. Я бы дарил ей серебро. И был бы неправ. Ей шло золото.
— Сильная фраза получилась, да? — сказал я.
Нина засмеялась.
— А кто это все? Почему «маэстро»?
— Так тебя пиарит Мишка Корольков, остальные повторяют.
— Ты знаешь Мишку?
— Мы с ним работаем, чудик. Кстати, он не хочет объяснить, как тебя занесло в эту дыру? Мне здесь не нравится. — Нина капризно махнула рукой в сторону географической неопределенности. — Стоило тебе шепнуть, я бы устроила любой зал. Ты осунулся и чуть-чуть постарел, — прибавила она после паузы.
— Щадишь меня. Я от этого отвык. Коли уж вы с Корольковым коллеги, объясни, что все это значит?
— Что ты имеешь в виду? Через два часа твой концерт. Ты же не хочешь сказать, что для тебя это новость?
По моему лицу Нина поняла, что с размаху попала в точку. И испугалась.
— Как же так? Корольков уверял… Уйма народу… Нет, этого не может быть!
Было видно, что администратор Нина Андреевна расстроилась больше, чем моя Нина.
— Известный ведущий авторских программ в новом амплуа… — Нина, похоже, цитировала афишу.
Что-то у нас с первых минут получалось не так. Я больше не был старшим братом, который ведет свою любимую по жизни, крепко держа за руку. Теперь ведущей чувствовала себя она. И, похоже, в жизни она с удовольствием пользовалась женской неотразимостью для осуществления администраторских затей. В моменты вспышек ноздри на ее милом носике проявлялись чуть более рельефно, как у молодых лошадок на морозе.
И все же это была моя Нина. С какой капризной легкостью она дала резюме этому обиталищу — «мне здесь не нравится». Этот простенький взмах ладонью стоил моих рефлексий.
Тут только я понял, что на руке Нины точно такое же кольцо, как у Кати. Только золотое.
— Кольцо Гала, — сказал я.
— Что? — переспросила Нина.
— Так называется твое кольцо. Писк моды.
— Понятия не имею. Муж на прощанье подарил, — равнодушно сказала Нина. — А ты… Какие ты, однако, слова знаешь.
Я с радостью понимал, что мы путаемся в ложных впечатлениях друг от друга.
— Нефритовая лошадка у тебя? — спросила Нина.
— Да. Так в стойле одна и мается. С большим запозданием узнал, что носить нефрит рекомендуется тем, кто желает изменить свое мировоззрение и образ жизни. Теперь поздно.
— Никогда не поздно, — сказала Нина. — А я часто вспоминаю, как ты мне застегивал первый лифчик. Вот дуреха! Потребовала у матери лифчик, хотя и смотреть-то было еще не на что. Думала, ты как-нибудь случайно дотронешься до груди.
— Ты действительно тогда про это думала?
— Женщина всегда про это думает.
Я снова почувствовал, как чаша на весах тяжело склонилась в сторону Нины. Женщина и девочкой — женщина, а я, пожалуй, да, я и сейчас продолжал оставаться влюбленным мальчиком. Выходит, мы с самого начала были в неравном положении.
Вдруг Нина схватила меня за плечи и заставила посмотреть в глаза:
— Костя, давай уедем.
— Под пальмы?
— Под пальмы, под сосны. Навсегда.
Мне бы сказать ей правду, но я только сказал:
— У меня нет паспорта.
— Какая ерунда! Сделаем паспорт. Я все сделаю. Сейчас это не проблема. Может быть, ты здесь скрываешься? — вдруг осенило ее. — Будет тебе паспорт на другое имя. Несколько дней пересидишь у меня.
Она заметно возбудилась от предстоящего приключения и сопряженного с ним риска. Но как-то не безрассудно возбудилась, а как человек, привыкший управлять ситуацией и все держать в руках. Я чувствовал себя в ее руках не слишком комфортно.
В Нининых словах отчетливо звучали брачные нотки.
Сбежать! Не об этом ли я только и думал все последнее время. Но одно дело сбежать из Чертова логова, другое — сбежать. Я представил себе лица детей, Леры, мамы. Нет, умереть было честнее. Дело, конечно, не в каком-либо брезгливом отношении к эмиграции вообще. Думаю, сейчас Нине бы подошел и домик на Клязьме. Но тщета и постыдность побега…
— Там у нас не будет проблем, — продолжала по-деловому мечтать Нина.
«Вот именно», — подумал я.
— Благоверный мне оставил целое состояние. Ты будешь играть в лучших залах. Твой талант расцветет… Посмотри, ты уже горбишься.
Нина хотела спасти меня или спасти себя. Сейчас это было не так важно. Во мне вдруг проснулся стилист. Я чувствовал, что из всего сказанного Ниной меня занозит прямой переход от состояния, оставленного мужем, к лучшим залам. И еще словечко «благоверный». Так говорят полковничьи жены. Сказать об этом Нине? Глупо. Похоже на скучный педантизм воспитателя. Этого ли она от меня ждет? Это ли вообще сейчас нужно? И тогда я сказал Нине то, в чем ни разу не посмел признаться себе:
— Я не умею играть на фисгармонии.
Дела невеселые
Зал был наполнен до отказа. Взволнованность публики рассеянным гулом проникала за кулисы. На лицах женщин выделялись губы, по которым только что прошлись яркой, чувственной помадой. В моем помутненном взгляде они казались раритетными рыбками в индивидуальных графинах.
На мужчин я старался не смотреть. Они были мучительно тихи и предупредительны, с короткой стеснительной стрижкой, не успевшей отрасти после демобилизации. Вчерашняя выправка вносила в их галантность элемент ненужной отчетливости. Все улыбались, не открывая рта, как после посещения дантиста. Обмануть их мог только подлец.
Я посмотрел с омерзением на свои немузыкантские ногти. Катастрофа приближалась.
Нина то появлялась в зале, устраивая опоздавших, то вновь куда-то исчезала. В моем ответе она услышала лишь крайнее волнение, естественное для артиста, тем более если его долго лишали практики. На прощанье ее губы несколько раз прикоснулись к моему лицу. Похоже, она была уверена, что поцелуи передадут мне всю энергию ее веры в меня, и немного успокоилась. Моему гению провал был противопоказан.
Мне трудно было рассказать Нине, что со мной происходит. Да что там, именно ей объяснить это было всего невозможней. И такая воющая тоска взяла меня от этого. После письма о ее замужестве и даже после встречи на Фонтанке жить, может быть, было и больнее, но в любви всегда есть иллюзия невероятной перспективы. Теперь я сам оставлял Нину, и на этот раз навсегда.
Я еще раз враждебно взглянул на отливающую новым лаком фисгармонию. Это был не мой инструмент. Моя фисгармония осталась в детстве. Там, с выкупленной родителями инвалидкой, я, возможно, и в самом деле был гением. Но тогда я был влюблен в девочку из сада. Потом она оказалась Ниной. Потом, благодаря музыке, я прожил с ней долгую жизнь.
Нина, которая спешила мне сегодня на выручку, была совсем не та Нина. Красивая, умная, сильная. Возможно, я смог бы даже влюбиться в эту женщину. Но это была бы другая история.
Самонадеянный дилетант и легкомысленный шарлатан стоял перед дырочкой в занавесе и в тесном, с чужого плеча фраке похож был на подарочную сигару, которую отставили для аплодисментов до начала туша. Опыт ночных кошмаров подсказывал мне, что я попал в ситуацию, из которой выхода нет.
Провалиться сквозь землю — единственный трюк, который мог спасти меня. Паническим и одновременно цепким взглядом я обшаривал глазами сцену. По детской памяти в ней должен быть люк, в который на глазах у зрителей проваливается злодей. С каким счастьем я бы сейчас разделил с ним позорный исход.
