Бернардо Ачага - Сын аккордеониста
Преображение завершилось во время нашего пребывания во французском местечке Мамузин, когда организация устроила над нами суд после доноса одного из наших товарищей, которого мы звали Карлосом. Меня переполняла ненависть, и я пообещал себе, что покончу со всем этим как можно скорее. Я должен был выйти из организации. В противном случае я сойду с ума. Потому что та жизнь, которуюя вел, в буквальном смысле была безумством. Подвергать себя опасностям во имя идеологии, которую ты исповедуешь умом и сердцем, возможно, и восхитительно, пусть даже скептики или реалисты и не видят в этом никаких достоинств, поскольку за великими словами всегда следуют великие катастрофы; но рисковать вопреки твоему уму и твоему сердцу – это полный бред, дешевая патетика, судьба карнавального персонажа.
В то время – шел 1976 год – не существовало приемлемого способа порвать с организацией. Ходили слухи о расколе, и неистовые споры между сторонниками «чисто политического» пути и милитаристами были нескончаемы. Милитаристы утверждали, что все, кто защищает умеренные позиции, являются предателями, контрреволюционерами и что они не намерены допустить такого поворота событий. Поэтому я принялся самостоятельно, отбросив всякую риторику и инфантилизм, размышлять над всем этим и в конце концов пришел к решению: сдамся полиции. Или, говоря более жестко – без риторики, инфантилизма и тому подобного, – предам организацию. Решение Папи направить нашу группу на Средиземное море благоприятствовало моему плану. Между Страной Басков и Барселоной шестьсот километров, и нам предстояло проехать их на поезде. Путешествие было длинным, следовало только дождаться подходящего момента.
Как только решение было принято, начались сомнения. Было нечто, что затрудняло реализацию моего плана. Я не знал, как поступить с Трику и Рамунчо. С одной стороны, я не хотел подвергать их опасности и тащить в полицию. Но с другой стороны, я им сочувствовал. Они останутся в организации, в ловушке своего прошлого, все больше и больше погружаясь в нее. Это меня не устраивало. Я хотел быть примерным матросом, потерпевшим кораблекрушение, и разделить с ними спасательную шлюпку.
В конечном итоге возобладало чувство примерного матроса. Возможно, Рамунчо и Трику не прошли через то же преображение, что я, но я видел, что они очень устали и все больше уходили в себя. Трику проводил половину дня, пробуя различные кулинарные рецепты, а другую половину – слушая эзотерические программы по радио или читая журналы о космонавтах. Кроме того, в определенном смысле он стал настоящим маньяком. Он хранил кусочек ткани, отрезанный, по его словам, от платья, в котором была одна из его тетушек в день бомбардировки Герники, и всегда, когда мы отправлялись куда-нибудь, он пришивал его к изнанке своей рубашки; без него он не мог успокоиться, как варвар, потерявший свой амулет. Что касается Рамунчо, то он сосредоточил все свое внимание на изучении английского языка. Как только предоставлялась малейшая возможность, он брал книги и пленки и уходил заниматься. Однажды Папи сказал, что ему следовало бы глубже внедриться в организацию, на что Рамунчо ответил категорическим отказом. Он не хотел ничего знать. Ограничивался лишь тем, что осуществлял акции, которые ему велели осуществить, и точка. Возможно, он пребывал в подавленном состоянии. Рамунчо всегда был немного склонен к депрессии. И смерть его матери очень его подкосила.
Когда мы выехали из Мамузина, я сказал себе: «Я должен вытащить их из ямы. Испанская диктатура долго не продлится. Изменение политической ситуации, несомненно, приведет к амнистии, и заключенные смогут выйти на свободу. А вот положение членов организации, которые к тому моменту будут продолжать активную деятельность, напротив, будет очень сложным». Я был убежден, что милитаристы вроде Карлоса возобладают в организации и, следовательно, вооруженная борьба продолжится. И активные борцы снова вернутся в тюрьмы. В те самые тюрьмы, которые только что опустели. А когда будет объявлена следующая амнистия? Это невозможно предвидеть. Но пройдет немало лет. Может быть, десять, может быть, двадцать. А посему было необходимо попасть в тюрьму как можно раньше.
Я не буду распространяться о деталях нашего задержания. Как только мы выехали из Сан-Себастьяна, я сказал своим товарищам, что иду в туалет, и попросил контролера позвать представителя железнодорожной полиции. Когда передо мной появился полицейский, я сказал ему, что хочу поговорить с каким-нибудь ответственным лицом, что речь идет о жизненно важном деле и что если все пройдет хорошо, он получит месяц отпуска и, возможно, даже медаль. Я позвонил со станции Альсасуа и оговорил условия с губернатором Наварры: никакого насилия во время задержания и никаких пыток в комиссариате. В них на самом деле не будет никакой необходимости. Ведь я сам предоставлю им всю информацию, которой владеют мои товарищи. Губернатор дал мне слово, а я сообщил единственный факт, который был ему в тот момент нужен: один из моих товарищей играет на аккордеоне. Найти наш вагон было нетрудно. «Вы не возражаете, если мы задержим вас в Сарагосе? Это чтобы лучше все подготовить. Я не хочу спешить», – сказал губернатор. Я ответил, что у меня возражений нет и чтобы он сделал одолжение, прислал умных полицейских. «Вы же знаете, с умными работать всегда лучше». – «Вы просто циник», – сказал он со смешком. Он нервничал. Не каждый день случались звонки вроде моего.
Спустя четырнадцать месяцев, две недели и пять дней мы с Трику и Рамунчо благодаря амнистии оказались на свободе, наконец-то вне организации и готовые начать новую жизнь. Тогда мне показалось, что заплаченная цена была низкой. Ибо многие наши товарищи вернулись на свободу после десяти или более лет тюрьмы, а мы отделались сравнительно очень удачно. Но прошло время, мне довелось получить один за другим еще несколько жизненных уроков, и теперь я уже не обманываюсь на этот счет. Для всех нас цена оказалась высокой. Особенно для меня.
Я слышу голоса Трику и Рамунчо. Они не согласны со мной и возражают против моего последнего утверждения. «Как это ты заплатил больше всех, Эче? – говорит Трику. – Как ты можешь так говорить? Ты что, не помнишь, как безжалостно меня пытали и что я чуть не умер?» И Рамунчо говорит так же сердито: «Ты всегда был эгоцентриком, Эчеверрия. Всегда помещаешь себя в центр мироздания. Те четырнадцать месяцев, две недели и пять дней, последовавшие за нашим пребыванием в комиссариате, я провел под страхом смерти, обвиненный в предательстве и стукачестве. Кроме того, тюремный комитет сделал всеобщим достоянием все самое плохое из моего прошлого. Я снова превратился в сына фашиста, последнего представителя ненавистного рода Если кто-нибудь произносил мое имя в тюремном дворе, все сплевывали. И когда я вышел на свободу, все было так же. Я входил в бар, и люди начинали смотреть в другую сторону. Я видел свое имя на стенах: я был предателем и заслуживал смерти. Я и худшему врагу, Эчеверрия, не пожелал бы прожить такие годы. Правда, у произошедшего оказалась и своя хорошая сторона, в этом ты прав. Не пройдя через это мучение, я не приехал бы в Стоунхэм и не дотронулся бы кончиками пальцев до рая. Но это заслуга не твоя, а тех людей, которых я встретил в Новом Свете. Если бы не дядя и особенно Мэри-Энн, я бы кончил как космонавт Комаров, о котором так много рассказывал Трику; я бы описывал круг за кругом, постепенно задыхаясь».
В чем-то Трику и Рамунчо были бы правы, и если бы они действительно сказали мне те слова, что я вложил в их уста, в первый момент я бы замолчал, устыдившись. Но потом я бы попросил их взглянуть на шрам, пересекающий левую часть моего лба.
Находясь в застенке, я слышал крики, прежде всего Трику, но и Рамунчо тоже, и я тоже ждал наказания, ударов, одного-другого пинка ногой. Я был не настолько наивен, чтобы поверить в обещание губернатора. Но вместо этого полицейские рассказывали анекдоты, смеялись, угощали меня сигаретами, а во время обеда и ужина приносили мне пиво и сэндвичи. Становились похожими на правду слова одного из полицейских: «Ты выйдешь из комиссариата более толстым и будешь выглядеть лучше, чем когда попал сюда».
Моей первой реакцией была благодарность, но в ту ночь, когда Трику увезли в больницу – единственная ночь, когда в подвалах, где полиция пытала заключенных, стояла тишина, – я понял смысл такого поведения. Полиция подготавливала послание: «Эчеверрия – предатель». Было очевидно, что наш стремительный провал вызовет подозрения в организации, и они начнут задавать вопросы. Когда тюремный комитет передаст им отчет – «После допросов Эчеверрия вышел в чудесной форме», – подозрения обретут силу. Я буду подвергнут новому допросу, на этот раз в тюрьме, и моих товарищей убедить будет непросто. Я весь вспотел. Я представил себя брошенным на пол в тюремной камере.
