Юрий Козлов - Реформатор
— И я, скрывающий во рту развалины почище Парфенона… — неожиданно процитировал неизвестно чьи стихи китаец, — хожу тра-та-та-та и что-то там такое. Когда ты был последний раз у дантиста? — вдруг строго осведомился он у Никиты Ивановича по-польски.
— Не помню, — облизал сухие губы Никита Иванович. — Давненько.
— Наверное, еще до революции, — усмехнулся китаец. — Я понимаю, старина, — потрепал по небритой щеке Никиту Ивановича, — мир гибнет, вирус, как сказала Божья Матерь, побеждает человека, зло торжествует, Христово воинство редеет, но, черт побери, дантистов сейчас стало больше, чем раньше! Я не могу расценивать твое поведение, иначе, как… бескультурье!
— Это… приговор? — покосился на Малину Никита Иванович. Ему хотелось сохранить хотя бы частицу достоинства. Но он знал, что это невозможно.
— А ну-ка, приспусти портки, говнюк! — вдруг сурово, как прокурор (бык Санчес?) потребовал негр.
— Зачем? — ужаснулся Никита Иванович. Вот уже второй раз за этот час он становился (сейчас, правда, вынужденным) участником сексуального действа. Но если в случае с Малиной все было понятно, и действо было ему в радость, то намерения этих страшных людей были изначально и ошеломляюще (в худшую сторону) непредсказуемы. — Неужели нельзя меня убить… в штанах? — пробормотал Никита Иванович.
Но прежде чем он успел договорить, негр схватил его огромными и твердыми, как клешни (черного) лангуста, пальцами за нос, а китаец одним рывком сорвал через судорожно, как у насилуемой девственницы, схлопнувшиеся бедра, с него штаны вместе с трусами.
— М-да, — произнес негр после недолгой, но бесконечно мучительной для Никиты Ивановича паузы, — вопрос продолжения человеческого рода, как я понимаю, на повестке дня не стоит.
— Я думаю, вообще и давно никак не стоит. Ни при каких обстоятельствах, — добавил китаец, сделав знак, который Никита Иванович с невероятным облегчением истолковал как разрешение подтянуть штаны.
— Массовка? — спросил негр.
— Она от него никуда не уйдет, — ответил китаец, — но, в принципе, парень может вытянуть и характер. Он не прост, говорю тебе, не прост. Я бы попробовал его на фарисея-книжника в «Явлении Христа народу».
— Эти ребята только назывались книжниками, — задумчиво произнес негр, — а так они знали, чего хотели. Если вдуматься, — почему-то перешел на немецкий язык, — до самой Великой Антиглобалистской революции все шло по их, а не Христову сценарию. Они, а вовсе не римляне и американцы, были первыми глобалистами.
Определенно в «background» (е) негра был колледж, а то и университет, степень бакалавра, или магистра.
Никита Иванович хотел было открыться интеллектуальным бандитам, что никакой он не Жельо Горгонь (как в паспорте), а Никита Русаков — сын знаменитого теоретика Великой Антиглобалистской революции, автора «Самоучителя смелости» Ивана Русакова, пребывающего (прозябающего?) ныне на Луне, но не успел, изумленный (очередной) разновидностью осмотра, которой негр и китаец подвергли прекрасную Малину.
Китаец без лишних разговоров задрал ей юбку, а негр, поплевав на палец, сунул его Малине в трусы, причем сделал это решительно и профессионально, как врач-гинеколог, пальпирующий влагалище, если, конечно, не принимать во внимание, что врачи, опасаясь заразы, обычно надевают на руки резиновые перчатки.
Негр заразы не боялся.
Малина попыталась вырваться, но быстро затихла в железном объятии китайца.
Негр тем временем извлек палец, понюхал, трепеща широченными ноздрями, дал понюхать киатйцу.
— Офелия? — с некоторым сомнением произнес он, поправив съехавший на голову серебристый цилиндр.
— Скажи еще, святая Бригитта, — усмехнулся китаец. Гульфик на его трико начал вибрировать. — У Офелии до Гамлета никого не было. Офелия, Маргарита Фауста, Сольвейг Пер Гюнта — это же одномужние жены, универы, как их называли римляне. Они — самая редкая разновидность женщин. Переход к другому мужику для них равнозначен смерти или безумию. Какая она Офелия? — пошевелил плоскими, как блины, ноздрями. — Это какая-то Шахерезада из «Тысяча и одной ночи».
— А вдруг Татьяна из «Евгения Онегина»? — предположил негр.
— Слишком инициативна, уверена в себе, — покачал головой китаец. — Запах — это же книга, где про женщину написано все… даже то, что она сама о себе не знает. Татьяна мягче, нежнее. Как там у Пушкина… — наморщил лоб, процитировал на отличном русском: «Чистейшей прелести чистейший образец». А для этой мужик давно не тайна, не догма и… даже не мужик вовсе, а… руководство к действию.
— На Мессалину, Екатерину Медичи не тянет? — с непонятной тревогой спросил негр.
— В лучшем случае на леди Макбет Мценского уезда, — ответил китаец. — Конечно же, найдем куда ее пристроить. Тело неплохое. Что-то мне подсказывает, — добавил задумчиво, — что лучше всего в жизни она умеет делать две вещи, а именно — трахаться и убивать. Причем, первое у нее — преддверие второго.
— Обычная женская работа, — пробурчал негр. — Ты хочешь показать ее Сабо?
— Его тоже, — кивнул на Никиту Ивановича китаец. — Парнишка не так прост, как хочет казаться. С остальными все более или менее ясно. Их можно хоть сейчас запускать в дело.
Услышав имя (фамилию?) «Сабо» Никита Иванович вздрогнул.
Теперь он знал, кто захватил автобус «Прага-Белуджистан».
Действительность превзошла самые худшие его ожидания.
…О смерти (о чем же еще?) думал Никита Иванович, когда разбойники вели его по длинному подземному коридору в темницу (куда же еще?).
В последние (и не только) годы своей жизни Никита Иванович так часто думал о смерти, что она превратилась для него почти что в жизнь. В мыслях этих были свои подъемы и спады, открытия и разочарования, надежды и безысходность. На протяжении многих лет Никита Иванович как бы заполнял таблицу периодических элементов смерти, то есть, в принципе, был готов к любой ее разновидности, любому порядковому числу.
За исключением той, какую приуготовил ему загадочный человек по имени (фамилии?) Сабо. Этого числа не было в таблице периодических элементов смерти, ибо оно одновременно вмещало в себя и перечеркивало всю эту таблицу.
Воистину, смерть являлась последней неразгаданной тайной человечества. Опыт смерти (как, впрочем, и опыт пола) не подлежал передаче. «Женщине, — помнится, говаривал Савва, — не дано понять мужчину, стряхивающего над писсуаром член. Мужчине не дано понять женщину, ополаскивающую нежной ручкой над струйкой биде влагалище». Но, как мужчинам, стряхивающим член, так и женщинам, ополаскивающим нежной ручкой влагалище, не дано было при жизни постигнуть опыт смерти. В смысле непостижения это был универсальный (для представителей обоих полов) опыт.
Единственное (Никита Иванович опасался употреблять слово «человек») существо, которое могло помочь идущему (понятно куда) длинным коридором Никите Ивановичу — отец — находилось на Луне. Надеяться, следовательно, было не на кого.
Отец, вне всяких сомнений, познал тайну смерти, хотя Савва считал все это «темной историей». Впрочем, Савва сам был не последним участником «темной истории». Другое дело, что он и отец оценивали ее по-разному.
Как бы там ни было, отец не поделился последней тайной ни с кем.
Тогдашний президент России (Савва называл его «Предтечик») однажды в шутку (он и представить себе не мог, чем закончится самоубийственный эксперимент отца) сказал, что прикажет его пытать, если тот не расскажет ему о коридоре, в котором каждый видел свое, но который никто не проходил до конца, потому что никто не знал, есть ли из него выход, то есть все знали, что выхода нет. Отец же не просто прошел по коридору, но каким-то образом вернулся, причем, не через вход, в который, не переступая, боязливо заглядывали прежние участники эксперимента, а… через выход, который не видел никто и никогда, потому что его не существовало.
Разговор происходил на первом этаже Фонда «Русский глобус» у фонтана с античной мозаикой и золотыми рыбками.
Президент и отец сидели в креслах.
Никита кормил рыбок червями, накопанными под двухсотлетним вязом, оказавшимся внутри обнесенной стеной территории фонда. Под древним вязом водились быстрые, малиновые, как спагетти нарезанные из закатного солнца, черви. Утомленные сухим кормом, рыбки поедали их с удовольствием. Никита смотрел на дно бассейна, и ему казалось, что сидящие за столом античные люди не играют, как обычно, в неведомую игру, а чего-то ждут, к чему-то прислушиваются. А вдруг они играют… в нас и на нас? — посетила Никиту дикая какая-то мысль.
«Не каждый ведь день встречаешь, — сказал Предтечик, — разведчика жизни, вернувшегося с холода смерти. Я жажду получить рапорт о стране итогового пребывания, пункте конечного назначения. Пусть даже ради этого тебя придется пытать».
