Юрий Козлов - Реформатор
Сейчас СССР, подобно «Титанику», лежал на дне… истории. Чем больше проходило лет, чем меньше оставалось людей, живших при (в) СССР, тем большее изумление вызывало это в одночасье рассыпавшееся государство, имевшее самое совершенное ядерное оружие, посылавшее в космос станции, державшее флоты во всех океанах, незаметно строящее такие вот туннели. Никита Иванович вспомнил, что многие лидеры Великой Антиглобалистской революции были уверены, что глобалисты разрушили СССР именно для того, чтобы отсрочить Великую Антиглобалистскую революцию. Если бы СССР, полагали они, каким-то образом дотянул бы до ее начала, сверг своих преступных лидеров, он бы не развалился, а, напротив, обновил бы (опять-таки скомпрометированную преступными лидерами) социалистическую идеологию, возглавил антиглобалистский фронт, и в конечном итоге — новый (постглобалистский) справедливый мир. Который, подумал Никита Иванович, так и не был построен.
Никита Иванович сам не заметил, как оказался на сидении рядом с Малиной, как правая его рука скользнула ей под блузку, а левая заскользила, как конькобежец по (если такой, конечно, возможен) теплому кофейному льду ей под юбку.
— Малина, — дрожа от вожделения, и одновременно сомневаясь в том, что что-то у него (в автобусе, на сидении, хоть и в темноте, но на людях) получится, прошептал Никита Иванович, — ты достойна несравненно большего, чем… Tuzemsky rum…
— Я знаю, — ответила, гибко выгибаясь, индианка, — я даже знаю, чего именно я достойна.
— К сожалению, — вздохнул Никита Иванович, — у меня этого нет. Этого… не существует, как говорится, по определению. Я не могу бросить к твоим ногам мир, потому что наш мир… уродлив и кровожаден, как Франкенштейн.
— И все же у тебя кое-что есть, — узкий и твердый, как побег бамбука, язык Малины упруго влился ему в ухо.
У Никиты Ивановича более не было сомнений в том, что он справится с задуманным, но он вдруг (совершенно некстати) вспомнил, какие у него уши — запущенные, давно не чищенные, с отвратительными кустиками (фонтанчиками) седых волос внутри и редкими толстыми (седыми же) волосами поверху, как у филина. Воспоминание об ушах разом исцелило его иллюзий. Выходит, с грустью подумал Никита Иванович, она здесь, чтобы… убить меня? Но она давно могла это сделать… Это… так просто.
Автобус летел сквозь туннель, как астероид сквозь Вселенную.
— Что же это? — поинтересовался Никита Иванович, прижимая к себе индианку. А вдруг, мелькнула дикая какая-то мысль, она хочет завладеть… неоконченным романом «“Титаник” всплывает»?
— Медальон, — прошептала, целуя его в шею, индианка, — медальон, который везешь неизвестно куда, неизвестно зачем, неизвестно кому. Подари его мне, — рука Малины скользнула ему в штаны, — и… делай со мной, что захочешь. А если не сможешь, я сама сделаю все, что ты захочешь… И даже больше, гораздо больше.
— Он твой, — откинулся на сидение Никита Иванович.
Цена не показалась ему чрезмерной.
Никакого дельтаплана быть не может, подумал Никита Иванович, как и… водяного мотоцикла. Они там… где СССР и «Титаник»…
— И ключик, — Малина расстегнула ремень на его брюках, приникла горячими губами к его небритой шее. — Ты откроешь им… мою дверь… Все мои двери…
В это мгновение автобус, как ангел из грозовой тучи, вылетел из туннеля на свет Божий.
Впереди на шоссе раздался взрыв.
Автобус резко затормозил.
Стало светло, как днем, гораздо светлее, чем днем. Как в свете молнии, если вообразить себе, что молния может светить достаточно долго. Это вспыхнула осветительная ракета.
Захлопали выстрелы.
Какие-то страшного (какого же еще?) вида люди устремились к автобусу с оружием (чем же еще?) наперевес.
Кто это, подумал Никита Иванович: таможенники, пограничники новейшего неизвестного государства, регулярная армия, недобитые глобалисты, бандиты, партизаны, новые христиане, работорговцы, анархисты?
Единственное, что могло (должно было) волновать его (как и любого путешественника) в данной ситуации — это какой именно: быстрой, медленной, мучительной, легкой и так далее будет его смерть?
Транзит
Если Никита Иванович и сожалел о чем-то, пока их выводили из автобуса, строили на шоссе, подробно (как рабов на невольничьем рынке) осматривали, так только о том, что не удосужился обзавестись останавливающими сердце часами «Транзит». Тогда можно было бы воспринимать происходящее с известной долей (черного, естественно) юмора.
Захватившие их люди мгновенной и однозначной идентификации не поддавались. Между собой они изъяснялись на примитивном английском, из чего следовало, что автобус угодил в лапы интернациональной банды. Собственно, это не сильно удивило Никиту Ивановича. После Великой Антиглобалистской революции в мире возникли сотни национальных государств, правители которых не могли договориться ни о чем. В то же время отребье, подонки всех стран и народов находили общий язык неизмеримо быстрее. На острове Кипр у них имелось подобие собственного государства. От английской военной базы им досталась мощная радиостанция, с которой они разносили по всему миру хулу на постглобалистские (национальные) добродетели, грозились забросать ядерными бомбами всякого, кто посягнет на их змеиное гнездо.
Никиту Ивановича немало удивило, что в одежде каждого из бандитов присутствовала какая-то нелепая, неуместная деталь. Один, определенно китаец, был в обтягивающих голубых трико с… гульфиком. Другой — белый, но с печатью вырождения на лице — в двурогой полосатой, средневековой какой-то шутовской шапке. А, видимо, бывший у них за главного, огромный, как закопченная нефтяная цистерна, негр с вывернутыми наизнанку лиловыми губами — так и вовсе в расходящемся на заднице тесненьком фраке, в серебристом цилиндре и с тростью, которая вертелась в его руках, как пропеллер.
А вдруг, подумал Никита Иванович, это всего лишь бродячий цирк?
Он слышал, что в последнее время в моду опять вошли бои гладиаторов. Слышал и о том, что во многих странах суды приговаривали обвиняемых не к каким-то там срокам заключения, а предоставляли им возможность отстоять свою невиновность в сражении с дикими животными — волками, или леопардами, расплодившимся за годы Великой Антиглобалистской революции на европейских просторах в великом множестве. Как правило, сражаться с волком или леопардом надо было на специальной (судебной) арене и голыми руками. Иногда, впрочем, если дело не представлялось бесспорным, обвиняемому выдавали скромное оружие — столовый нож, двузубую вилку, или короткую дубинку. Если же его вина не вызывала сомнения у судей, участь обвиняемого (однозначно) решали разъяренные быки, лоси и зубры.
Никита Иванович сам видел в каком-то журнале снимок быка, блистательно доказавшего в Андалузии вину уже более пятисот преступников. У него были огромные заточенные рога и строгая, но справедливая морда (прокурора). Кажется, его звали Санчесом. По всей Испании народ теперь ходил в суды, как раньше на корриду. Самое удивительное, что консервативные и гордые испанцы очень быстро привыкли к тому, что верх отныне всегда одерживал бык, а не (как раньше) тореадор. Преступность в Андалузии практически сошла на нет. Поэтому, дабы Санчес не простаивал, не терял форму, к нему на праведный суд везли обвиняемых со всей Европы и даже из Африки.
Никита Иванович приуныл.
Он не обольщался относительно своих боевых талантов. Его или позорно (как барана) заколют в цирке, или затравят дикими зверями в суде под хохот зрителей.
Между тем огромный негр в цилиндре и китаец в трико с гульфиком приблизились к нему. Они уже осмотрели всех пассажиров, кроме Никиты Ивановича и Малины, вышедших из автобуса последними.
— Open your mouth, show me your teeth, — прикоснулся тросточкой к плечу Никиты Ивановича негр.
Стыдясь Малины, самого себя, всего мира и Господа Бога, Никита Иванович широко распахнул пересохший (и, надо думать, не благоухающий) рот, в провал которого китаец, как в какую-то крысиную нору или выгребную яму, немедленно направил тонкий луч неизвестно откуда (из гульфика?) извлеченного фонарика.
Лоб Никиты Ивановича, как алмазами, украсился крупными каплями холодного (трусливого) пота. Он почему-то решил, что ему будут вырывать последние зубы.
— Нет, он не эльф, питающийся нектаром и лепестками роз, — заметил, брезгливо отстраняясь, негр.
— И я, скрывающий во рту развалины почище Парфенона… — неожиданно процитировал неизвестно чьи стихи китаец, — хожу тра-та-та-та и что-то там такое. Когда ты был последний раз у дантиста? — вдруг строго осведомился он у Никиты Ивановича по-польски.
— Не помню, — облизал сухие губы Никита Иванович. — Давненько.
— Наверное, еще до революции, — усмехнулся китаец. — Я понимаю, старина, — потрепал по небритой щеке Никиту Ивановича, — мир гибнет, вирус, как сказала Божья Матерь, побеждает человека, зло торжествует, Христово воинство редеет, но, черт побери, дантистов сейчас стало больше, чем раньше! Я не могу расценивать твое поведение, иначе, как… бескультурье!
