Леонид Гартунг - Повести и рассказы
Впрочем, сказал это я просто так, Связываться с ней было некогда. Я взял злополучную птицу за лапки и пошел из класса. Последнее, что я слышал, уже за своей спиной, это голос Ладки:
— Нина Максимовна, он еще грозится.
Тоже мне — нашла время ябедничать.
Сороку я понес к Виктору Ефимовичу. Но дверь в биологический кабинет оказалась почему-то запертой. Я постучал. Сперва тихо, потом посильнее. Тут около меня очутился завуч Иван Иванович.
— Ты почему не на месте? Что это у тебя?
Пришлось показать. Я ждал, что он начнет меня распекать, но он только поинтересовался:
— И что ты думаешь с ней делать?
— Виктор Ефимович чучело сделает.
Завуч задумался, почесал лысый череп.
— Прекрасная мысль, но на этот раз тебе не повезло. У него сегодня уроков нет. И завтра тоже… Он будет только в понедельник.
Он еще раз посмотрел на сороку и подмигнул мне:
— А хороша воровка!
Что хороша, я знал и без него, но как приятно встретить понимание. Особенно у взрослых людей.
— Может, в холодильник?
Иван Иванович с сомнением покачал головой. Да я и сам сообразил: ни папа, ни мама об этом и слышать не захотят.
Пришлось выйти во двор и положить сороку в мусорный ящик. Тут, между нами говоря, я отвернулся к глухой кирпичной стене и украдкой пустил слезу.
Потом вернулся в класс. Теперь мне было наплевать, разорваны мои брюки или нет. Есть вещи поважнее. Не произвело на меня впечатления и то, что Нина Максимовна потребовала у меня дневник и подмахнула в нем красной пастой: «Товарищ Смирнов, прошу явиться в школу по поводу поведения сына Юрия».
В этот день мне было уже не до ученья. После первого урока я ушел из школы и поплелся к бабушке на Дальнеключевскую. Надо же было случиться, что у меня не оказалось ни копейки на трамвай. Вот так бывает — все одно к одному.
Бабушка сперва обрадовалась, а потом испугалась:
— Что-нибудь случилось?
Рассказывать подробно не хотелось. Я показал дневник. Бабушка вздохнула сокрушенно:
— Эх, садовая твоя голова…
Это был ее самый сильный упрек. Больше, я знал, она сердиться не будет, и действительно, она тут же лукаво прибавила:
— Я тут кое-что припасла для тебя… Твое любимое.
— Сосиски?
— Ну конечно.
Что может быть лучше сосисок? Но, как только хлопнула дверца холодильника, меня осенила счастливая мысль.
— Бабуля, — воскликнул я, — а ты спрятала бы в холодильник сороку? Не живую, конечно. До понедельника.
— Коли это очень нужно.
— Очень-очень!
Я не дал ей договорить, схватил пальто, попросил шесть копеек на трамвай и помчался обратно в школу. Совсем без дыхания я кинулся к мусорному ящику, но тут меня ждало жестокое разочарование — пока меня не было, приезжала мусороуборочная машина…
Домой я на этот раз так и не пошел. Сперва бабушка накормила меня горячими сосисками, потом починила мне брюки. И так ловко получилось, что мама, может быть, и не заметит. После этого мы решали задачи по алгебре. Здорово решает старушка, только графиков они в свое время не проходили. Тут уж приходится выкручиваться самому. Потом я ел шоколадные конфеты и смотрел телевизор. Бабушка ни о чем не расспрашивала, но я рассказал ей обо всех сегодняшних событиях: про сороку, и про Ладку, которая теперь обязательно завоюет первое место по сбору макулатуры, и про Ивана Ивановича, который хоть и взрослый, но оказался понимающим человеком.
Спать бабушка уложила меня на диване и укрыла своим плюшевым пальто с мягким душистым воротником. Я уже собирался уснуть, как вдруг до меня дошло, что такое причинно-следственные связи, про которые все толкует Нина Максимовна. Если б Ладка не сдала в макулатуру «Третий день погони», я бы не повез на санках папины газеты. Не повез бы газеты, значит, поехал бы в школу на троллейбусе и не увидел бы в горсаду сороку. Стало быть, не порвал бы брюки и не имел бы в дневнике зловещую запись: «Прошу явиться в школу…» Так получается, что все в жизни зависит одно от другого. Возможно даже, существует связь между холодной водой и моей успеваемостью. Все может быть…
Так кончился самый неудачный день в моей жизни. Очень захотелось спать. Веки прямо слипались. И все-таки ужасно жалко было сороку. Она была настоящей красавицей в своем птичьем мире. Другой такой не найти. Ее, черно-белую, такую аккуратную, я никогда-никогда не забуду.
Засыпая, я слышал, как приходил папа. Он и бабушка о чем-то долго шептались. Должно быть, они думали, что я уже сплю, а я лежал и улыбался — здесь, у бабушки, мне ничто не грозило. Что бы ни случилось, бабушка меня в обиду не даст.
ИСТОРИЯ ОДНОЙ ДВОЙКИ
Прямо не знаю, с чего начать. В субботу, как только я вернулся из школы, мама поймала меня за рукав:
— У тебя на понедельник много уроков?
Этот вопрос меня смутил.
— Уроков? Нет. Сочинение…
— Все-таки дотянул до последнего?
— Так получилось, то контрольная по физике, то…
— Это твое дело, — сухо прервала меня мама, — но, будь добр, распредели свое время так, чтобы в воскресенье мы могли пойти к фотографу.
Я промолчал, хотя у меня были совсем другие планы. Если мама употребляет выражение «будь добр», то, значит, у нее то самое настроение, когда возражать бесполезно.
Но тут надо пояснить, зачем к фотографу. Тетя Кланя, мамина сестра, который уж год зовет нас к себе в гости. И каждое лето мы собираемся к ней в деревню. Всей семьей. Насколько помню, мы собирались всегда. Собирались еще тогда, когда Женьки не было, а теперь ей пятый год. Нам всегда что-нибудь мешало. Наконец, тетя Кланя потеряла надежду увидеть нас у себя и попросила прислать хотя бы фотографию. Это куда проще, но оказалось, что и тут неожиданные препятствия. Сначала у Женьки под носом месяца два сидела какая-то зловредная болячка. Потом что-то происходило у папы с мамой. Напрасно я голову ломал, чтобы понять, что же все-таки случилось. Разве поймешь этих взрослых? До тех пор я никогда не видел, чтобы мама плакала. У нее такой твердый характер. А тут два раза замечал на ее глазах слезы. А папа несколько дней сидел в своей комнате за книгами. А потом все прошло, и оба опять стали веселыми. Папа шутил, смешил и все-все делал. Мама возражала: «Я сама. Я сама», — но он все-таки и за хлебом ходил, и лазил на чердак развешивать белье, и вычистил ванну специальным порошком, и она стала белой как снег. Вот почему я догадываюсь, что виноват был папа.
Теперь надо сказать о нашей семье и кто такой Сережка Сакулин. Мама у меня радиомонтажница. Папа — слесарь-наладчик. Но папа не только работает, но и учится в политехническом институте. Заочно. Поэтому мама выделила ему для занятий отдельную комнату. А о себе что сказать? Особенно похвастать нечем. Учусь не плохо и не хорошо, но со следующей четверти решил взяться как следует. Иногда получаю пятерки. Чаще — четверки. Еще чаще — тройки. А изредка перепадают и двойки. От них, к сожалению, никто не застрахован. На двойки у мамы удивительный нюх. Только я вернусь из школы, бросит на меня один-единственный взгляд и сразу определит:
— Опять схватил?
Терпеть не могу это «опять», как будто двоек у меня навалом.
Последнюю пару мне поставил Павел Александрович за сочинение «Почему я дружу с…» Вместо многоточия надо было, как он пояснил, поставить имя и фамилию «реального лица».
Реальным лицом я взял Сережку Сакулина. Оба мы живем в одном доме, оба на пятом этаже, и наши двери выходят на одну площадку. И учимся в одной школе, и он и я в шестом классе. Только он — в «Б», а я — в «А».
Сережка мой друг. Вернее, бывший. Отчего он стал бывшим, это я расскажу потом. Он каждое утро бывал у меня. А я к ним ходил редко из-за Тоськи. Мне не нравятся ее насмешки. Только я позвоню, она, открывая дверь, окликает брата:
— Сережа, к тебе молодой человек.
И изо всех сил старается казаться взрослой. Когда она приходит к нам позвонить по телефону, то, набрав номер, тянет нараспев:
— Алле! Это ты, старик?
Старика этого я знаю — он учится вместе с нею в 9 «Б».
Носит она расклешенные брюки с бахромой. А походочка! Фу-ты ну-ты — не подступись! Красит ресницы и веки. И совсем ей это не идет. Она и без того красивая. Но я не присматриваюсь. Еще подумает, что влюбился. Когда родителей нет дома, курит сигареты. И мне предлагала, а я не курю и никогда курить не буду. У меня мечта: прожить не менее восьмидесяти лет, а если повезет, и все сто. Каждое утро мы с папой занимаемся гимнастикой, а по воскресеньям я бегаю на лыжах — до Потаповых лужков и обратно. Славная разминочка.
Да, большая у Сережки сестра. А наша Женька, по-моему, нисколько не растет. Все такая же — маленькая, конопатенькая и чуть что кричит:
— Мама, Юлка опять делется!
Юлка — это я. Р она не выговаривает.
Жаловаться любит, а на себя бы посмотрела. Настоящий черт в юбке. Что правда, то правда. В будни еще ничего. Ее уводят в детский сад, и там она за день выдыхается, а по воскресеньям, как бабушка говорит, «хоть святых выноси». Что Женька выделывает — даже мне, мальчишке, удивительно!
